Но сейчас другие времена, и ему больше не нужно что-то себе доказывать. Он точно знает, что Вика любит его, просто она не знает, как сильно он любит ее саму.

— Ира, не нужно. Ничего не выйдет, прости. Мы с Викой только начали все сначала, и я сейчас сделаю все, чтобы ее удержать.

— Ладно, попытаться стоило. — Ира засмеялась. — Как ты, Женька?

— Как-то. — Назаров что угодно готов отдать, чтобы сейчас к нему пришел кто-то из соседей. Но в такое время кто может прийти? Сельские жители рано ложатся спать. — Пока не очень.

— Ну, это ясно.

По дорожке застучали шаги, и Назаров уже знал, кто идет, — это Алена.

— Женька, ты дома? — Аленин голос звенит в темноте. — Женька!

— Я здесь, Алена.

— Я тебе пирожков принесла, мать напекла много, так я решила… Ой! Добрый вечер.

— Добрый. — Ирина улыбнулась, как кошка, учуявшая мышь. — Пирожки… О, как пахнут!

— Ага, угощайтесь. — Алена покосилась на Назарова. — Юрка, иди сюда! Он дома!

От калитки послышались шаги, и Ирина поднялась со скамейки.

— Ладно, Жень, мне пора. Я вижу, ты здесь в надежных руках.

Она ушла, прямая и тонкая, обогнув по дороге удивленного Юрия. Алена с подозрением прищурилась:

— Жень, что это было?

— Спасители вы мои. — Назаров хлопнул себя по шее, убивая комара. — Идем в кухню, здесь нас комары живьем съедят.

Они вошли в летнюю кухню, плотно закрыв за собой дверь, и Назаров снова ощутил почву под ногами. Он был не один.

Георгины цвели под окнами веранды, и Вика тронула тяжелую розовую голову высокого цветка. Лепестки были нежными и прохладными, даже под солнцем георгины сохраняют в сердце своих цветов прохладу, и Вика рада, что уже может ощущать запахи.

— Смотри, я пересадила бархатцы еще сюда. — Ровена показывала ровные ряды цветов. — Они там слишком густо были посажены, я еще около крана их высадила и за домом тоже. Просто в промышленных масштабах они у тебя разрослись, и циннии тоже. Я и себе взяла немного, белых цинний у меня нет. Когда примутся цвести, красота будет невероятная. И я у тебя выкопала два куста георгинов, розовые и лиловые, а тебе, смотри, привезла желтых — один высокий, он еще расти будет и бутоны выбросит только в августе, а это среднерослый сорт, он уже в бутонах. Пересадила, и даже не заболели, видишь?

— Да, спасибо.

Вика кивнула — желтых георгинов у нее и правда не было, хотя когда она пытается уйти из собственного тела, то всегда видит желтые георгины.

— Тебе обязательно нужно приехать ко мне в гости, я хочу показать тебе свой цветник.

Лицо Вики все еще выглядит так, словно по ней проехался самосвал, и чувствует она себя не лучшим образом, но она так хотела домой, так торопилась спрятаться там, где всегда была счастлива… И на тебе, Ровена увязалась за ней.

— Мы твой огород поливали и пололи там сорняки. — Ровена хихикнула. — Извини, но мы выпили бутылок пять твоей наливки, а малина уже закончилась. Варенья наварили прорву — и тебе, и себе. Это, конечно, не наливка, но зато ничего не пропало. А малины больше нет.

— Ничего, в сентябре ее снова будет полно, этот сорт плодоносит два раза в год.

Вика прошла в дом. Она знала, что ведет себя неправильно, совершенно незнакомые люди помогали ей просто потому, что она попала в беду, но говорить у нее нет сил, и она не знает, что говорить. Эти женщины, такие благополучные, реализованные, понятия не имеющие, через что ей пришлось пройти и что сделать ради элементарного выживания, а если бы знали, то с криками ужаса бежали бы от нее, и Женька тоже не остался бы рядом.

Но не сказать никому — тоже нечестно, это словно всех обмануть самим фактом молчания.

— Пробовала твое мыло. — Ровена поставила в кресло пакет с больничными вещами. — Отличная штука, особенно то, что пахнет сиренью. Вика…

Голос Ровены изменился, и Вика искоса взглянула на нее. В доме царил полумрак — некоторые ставни закрыты, и Вике отчаянно хочется, чтобы Ровена ушла. Ей надо остаться одной, и пусть все станет как раньше. До того, как все эти люди появились в ее жизни. Потому что ничто не отменит того факта, что ее жизнь никогда не станет прежней, и она сама тоже никогда уже не сможет радоваться.

— Тюрьма, колония — прежде всего отбирает радость. Способность радоваться, хотя там нечему радоваться, конечно, нет ни единой причины. — Вика села на пол и оперлась спиной о стену. Это ее дом, здесь она была счастлива, и воспоминания об этом прошлом счастье позволяют ей жить. — Там все так устроено, что любой, кто туда попадает, превращается в ничто. В меньше, чем ничто.

— Вика, просто не думай об этом.

— Ну да. — Вика закрыла глаза, прислушиваясь к миру вокруг. — Это отличный совет от человека с этой стороны забора: ты выйдешь, все забудешь и станешь жить дальше. Нет, послушай. Я знаю, что никто из вас не виноват в том, что со мной произошло. И не думай, что я не ценю вашу помощь и не благодарна за нее. Просто вы все время пытаетесь меня убедить в том, что я уже могу обо всем забыть. Но правда в том, что я никогда не забуду, и не знаю никого, кто может забыть то, что сломало его безвозвратно. Есть даже книги такие — как выжить в тюрьме, но нет книг о том, как жить после того, как выйдешь оттуда. Потому что по сути ты никогда оттуда уже не выходишь, это остается навсегда.

— Ты же боец. Я знаю, ты боец, ты всегда достигала желаемого.

— Это было с той, другой женщиной. Та женщина умерла в день, когда ее заперли в вонючей камере с десятком уголовниц. Притащили прямо из студии — в студийном костюме и туфлях на шпильке, в гриме, защелкнув на руках наручники. И когда за моей спиной лязгнула дверь, все взгляды устремились на меня… А потом ночью меня пытались изнасиловать ножкой табурета…

— Что?!

— Это обычная вещь в женских уголовных сообществах. Места лишения свободы — это еще и места, где люди лишены секса. А для примитивных особей секс — одна из базовых потребностей, равно как и способ унизить другого, занять господствующее положение. И женщины очень изощренно подходят к данному вопросу. А потом была колония — это только так говорится, что «мягкий режим» и прочее. Мягкий режим — это для рецидивисток, а для меня то место стало адом. Потому что я была другая — там, за забором, и когда я вдруг оказалась там же, где и все они, мне стали мстить за свои неудавшиеся жизни, за мужей-алкоголиков, за родителей-маргиналов, за ту нелюбовь, грязь и мерзость, в которой жили эти женщины на свободе. Они на мне вымещали то, что им после тюрьмы некуда идти, — и тоже говорили: ты выйдешь и станешь жить как жила, а я снова в тюрьму пойду, словно это я виновата в их бедах.

— Люди часто так поступают с теми, кого они считают выше себя.

— Я знаю. — Вика сжала кулаки. — Но что мне с этого знания? Когда я в первый день попала в лазарет с побоями, то ночью попыталась что-то предпринять. К сожалению, у них там вся система так построена, что даже умереть спокойно не дадут, так что охранницы деловито избили меня — чтоб не валяла дурака, и я две недели провела в карцере. Ну, там еще было более-менее, потому что я там была одна. Когда я вышла оттуда, одна из тамошних «авторитетных» дам решила, что я стану ее любовницей. Как ты понимаешь, за три месяца я больше провела в лазарете и в карцере, чем в общей спальне.