19/

Женщины у воды

Аня, из дневника:

Жизнь идет как по рельсам. Все, что я могу, – это сбавлять скорость на поворотах, но кто-то другой решает, куда мне повернуть. Время уходит, и сзади отцепляют пустые вагоны, а я как будто не могу ни остановиться, ни обернуться, ни попрощаться с ними. Если жизнь – это экспресс РЖД, то что ждет на конечной станции? Конечно, я знаю: ничего хорошего.

Все, что есть у меня, – краткие мгновения счастья, но и они уже бледнеют и тонут в бесконечной рутине.

Теперь я не могу, как ни пытаюсь, вернуть себе хотя бы краткий миг искреннего восторга. Я давно уже забыла, каково это – испытывать настоящую жажду и настоящий голод. «Давно» – вот то самое слово, что реет надо мной, как стервятник. Не дает мне покоя, не упускает из виду.

Ни один фильм уже «давно» не способен разбудить во мне чувства. На произведения искусства я привыкла смотреть глазами самодовольного критика, подмечающего набор приемов и аллюзий. Или, скорее, глазами высушенного работой юриста, ищущего ошибки в бумагах. Но я уже не способна видеть картину целиком. Каждый год моей жизни – как лишний камень на шее.

Что стало с той девочкой, которой я когда-то была?

А может, и не было ее никогда? Может, я только ее выдумала? Может, я слишком добра к себе, и никогда во мне не было ничего особенного: ни страсти, ни воли к жизни?

Но теперь уже слишком поздно поворачивать назад, чтобы искать ответы. Как там говорится: дважды в одну реку не войдешь? Мне слишком много лет, чтобы пытаться изменить себя. И, наверно, слишком много лет, чтобы без опаски смотреть в будущее.

Что меня ждет теперь?

Я не знаю. У меня уже не будет детей. Впрочем, я никогда их не хотела. Когда-то я думала, что у меня была любовь. А была ли она на самом деле или нет – сейчас уже не так важно. У меня есть работа. Это плюс. Но и она по прошествии лет все больше и больше кажется мне бессмысленной. Это минус.

Когда я начала пить каждый день? Два-три года назад? Но корни проблемы, конечно, уходят намного глубже. Я давно стала задумываться, что с моей жизнью что-то не так. А поговорить обо всем этом не с кем.

Кажется, еще в детстве, в лагере у озера, я ощутила первый толчок сомнения. Помню смутно. Вроде я заблудилась в лесу и вышла к воде, чтобы меня поскорее нашли… Но медленно садилось солнце, а вожатые всё не появлялись. Тогда я впервые оказалась по-настоящему одна. И тогда же я, наверно, подумала, что быть одной вовсе не так уж плохо.

Одиночество и вода – вот что действительно меня интересует. Подсознательно я знала об этом всю жизнь. И только в последние годы стала чаще прислушиваться к себе – не для того ли, чтобы расслышать тихий зов с глубины и отозваться на него, когда придет время? Если так, то я буду ждать этого момента. Буду ждать в предвкушении – и все же надеяться, как в детстве, наблюдая закат над прудом, что этот момент никогда не наступит.

~ ~ ~

Лиза открыла глаза, села на кровати и улыбнулась фотографии брата на уголке стола.

– Доброе утро, – сказала она.

Это был ее сотый день в санатории. И он должен был стать всего лишь одним из бессмысленного множества других. Но думать об этом ей совсем не хотелось.

Начало января Лиза целиком посвятила довольно успешному побегу от самой себя: сразу же после завтрака она направлялась в хижину в лесу, где под надзором лечащего врача до обеда работала с деревом. Работа была сложная и требовала постоянного внимания, поэтому неплохо отвлекала от ненужных мыслей. Лизе нравилось касаться пальцами грубой заготовки, следить за тем, как она постепенно обретает форму, и творить на ощупь, концентрируясь больше на точном движении рук и податливости материала, чем на зрении.

В основном Лиза вырезала только большие рамы и наносила грубый узор. А дальше за дело принимался Молохов и добавлял в поделку мелкие и изящные детали, которые Лиза едва ли могла разглядеть.

– Обычно мало кто обращает внимание на раму, замечают только картину. Но в этом-то и кроется настоящая ценность хорошей оправы любого произведения – ненавязчивость, сглаживающая углы, – самодовольно говорил Молохов, склонившись над верстаком. – В классических работах картина и рама всегда находятся в диалоге, а иногда рама может даже дополнять сюжет. Поэтому немного печально, что в последнее время рамы почти перестали использовать в первоначальной роли – символического обрамляющего узора. Как непослушный ребенок, сегодняшнее искусство постоянно желает избавиться от любой канвы. И отчасти в этом виновата философия: мы уже знаем, что автор мертв, а само понятие «произведение» было поставлено под сомнение постмодерном. Мы живем теперь в мире идей, а не развернутых образов, и именно поэтому все перевернулось с ног на голову: теперь и сама рама может стать предметом искусства. Взять, например, инсталляцию концептуалиста Олега Кулика, в которой зритель сам может оказаться внутри рамы. То есть, грубо говоря, рама превратилась из портала символического в портал буквальный. И сквозь него вполне возможно путешествовать между мирами.

– Кажется, я понимаю, – задумчиво проговорила Лиза. – Ни у кого уже нет времени часами стоять перед картиной и изучать завитки на золоченой раме. Всем хочется выхватить суть с первого взгляда.

– Вот именно, – кивнул Молохов. – Хорошо это или плохо, мы судить не можем. Рано или поздно искусство должно было преодолеть границы рамы, выбраться из нее и начать впитывать все вокруг – до тех пор пока не поглотит в себя мир.

Молохов помолчал.

– И все-таки… меня смущает эта тенденция сумасшедшей погони, которая непременно должна завершиться крахом эстетической сущности искусства.

Лиза улыбнулась.

– Значит, стоит иногда на минутку остановиться и посмотреть на завитушки на раме, да?

– Да, Лиза, иногда стоит.

Она обдумывала его слова, а Молохов, сконцентрированный и непроницаемый, склонялся над куском дерева и выводил узор самым маленьким и острым уголком. В глубине души Лиза понимала, что счастливое выздоровление ей не светит. Вот почему Молохов все больше говорит с ней о картинах и рамах и все меньше – о процедурах и препаратах.

Вообще, о лечении они почти перестали говорить еще в конце декабря. Даже на осмотрах Молохов все больше заботился о