дождь со снегом, угрюмо ворковали голуби, забившиеся под железный козырек на балконе, а кот как раз в этот момент гадил в ванной за стенкой. Московская грязная и мелочная жизнь продолжалась, как будто ничего не случилось. И Мара не заплакал – вернее, не сразу.

Окружающее спокойствие квартиры было просто невыносимым. Он перевел взгляд на мольберт, безмолвно выраставший посреди комнаты. Россыпь кривых линий на холсте показалась Маре такой фальшивой и неживой… Он бросил телефон на матрас, достал из-под подушки любимый нож и изрезал холст в клочья. Если никого ему не спасти, то уж лучше ничего после себя не оставить. В эту минуту ни в чем не было никакого смысла: ни в смерти одинокой Ани, его любовницы и его второй матери, дававшей ему деньги, ни в мертвых детях самки осьминога, покоившихся на дне заброшенного отстойника, ни в подростках-жертвах-депрессивных-пабликов, чьи трупы всплывут весной и присоединятся к бесконечной секции плавания.

Мир – вода, и все вокруг бессмысленно течет и бессмысленно умирает. А он? Он стоит на берегу, вяло наблюдая за этим бессмысленным потоком жизни. Его существование – дряблая пародия, отстойная попытка найти себя, самовлюбленность пунктира в пустоте. Может, поэтому сейчас ему так страшно захотелось уничтожить холст – эту маленькую часть себя, – чтобы хоть на мгновение почувствовать себя живым.

Когда Мара опустился на колени, окруженный клочками недописанной картины, он почувствовал, как кот лижет его пальцы. И вот тогда Мара зарыдал – сам уже не знал почему: то ли от тоски, то ли от вечной и неистребимой жалости к себе. Он плакал воскресным утром в одиночестве, и его одинокое сердце рвалось на части. Он наконец-то плакал – по Ане, по матери и по себе самому. А кот лизал его пальцы, и голуби ворковали под балконным козырьком. Жизнь, к несчастью, продолжалась. Единственное, что могло удержать его на плаву, – это тихий голос, доносившийся из закоулков сознания:

«Ты будешь бороться – что бы ни случилось?»

«Будешь пытаться найти другой выход – даже если тебе будет очень плохо, очень-очень?»

«Даже если тебя потащит в пещеру бешеный медведь?»

«Даже если планету захватят осьминоги и сделают тебя своим рабом?»

– Я… Я не знаю, – прошептал Мара.

~ ~ ~

Над водой стелился пар. День был морозный, и дымка поднималась на несколько метров, скрывая горизонт. Тихо качались венки, ветер расплетал букеты цветов. Красные ленты лениво колыхались в речной ряби. Здесь Аня ушла в воду. Она была человеком утренних пробежек, миксера и будильника. И к своему последнему в земной жизни решению она подошла если не слишком ответственно, то наверняка. Мара с тоской подумал, что Аня выбрала хорошее место: Москва-река в этом месте не замерзает круглый год – то ли из-за плавильных заводов, то ли из-за сброса оборотных вод большого предприятия выше по течению.

Настоящих похорон для добровольно ушедших в воду обычно не устраивают – Ане предстояло навсегда остаться на дне, там, внизу, под толщей мутной воды, где плавают московские осьминоги, мутировавшие на промышленных отходах, сигаретном пепле и креме для загара посетителей городских пляжей.

Возможно, однажды ее тело, уставшее от бесконечного одиночества, все же само поднимется на поверхность, но тогда ее выловят речные дворники и перезахоронят на подводном кладбище – в бетонном гробу или в урне. Но так или иначе вода уже навсегда приняла ее в свои холодные объятия.

Людей на берегу было немного. На обочине стояло несколько машин. Сгорбленный седой мужчина застыл в каком-то забытье у самой воды и бесцельно смотрел в пространство. На нем были болотного цвета резиновые сапоги, казавшиеся необъяснимо грубыми и печальными. В этом мужчине Мара сразу признал Аниного мужа.

Мара молча подошел к нему, склонился над водой и подарил реке две скромные гвоздики. Они простояли плечом к плечу еще минут сорок и за это время не обменялись и словом. Было уже неважно, знал ли этот мужчина об отношениях между своей женой и молодым художником. Может, он и не подозревал даже, что она была в депрессии, что глушила боль дорогим вином… Теперь все кончено, узел разрублен. Аня, как всегда, самостоятельно приняла решение и не оставила прощальной записки. Она даже ему не позвонила. Наверно, думала, что так будет лучше для всех. Но Мара знал, что в глубине души Аня тоже была эгоисткой. Беспомощная злость кипела у него внутри и не находила выхода.

Потом подъехали еще несколько машин, и на берег высыпала стайка родственников. Вдруг Мара почувствовал себя совершенно чужим. Он вышел на дорогу и побрел по обочине в сторону Живописного моста, где в недоумении застыли строительные краны.

Ани больше нет. Ничего не осталось от матери. В целом мире у Мары осталась только Лиза. Но и она была так далеко. Да и разве она могла ему помочь? Нет, он не станет впутывать ее во все это. У нее полно собственных проблем. Лиза казалась ему хрупкой елочной игрушкой – дотронься, и разобьешь. В конце концов, есть вещи, с которыми человек должен справляться в одиночестве.

Получив первую зарплату, Мара уволился с работы, закупился пакетами дешевого вина и заперся в своей керамзитобетонной клетке. Он собирался пить в одиночестве до потери памяти. Пить до тех пор, пока глухая боль не уйдет. Или хотя бы до тех пор, пока не кончатся деньги.

18/

Спиной к торжеству

Мара не навестил Лизу на Новый год. Она подозревала, что случилось нечто плохое, хотя и не решалась об этом спросить.

Лиза чувствовала, что с приходом зимы что-то в Маре изменилось, и эта перемена ее пугала. В последнее время их переписка свелась к обмену короткими сообщениями раз в неделю. Он говорил, что у него все в порядке, что он работает, пытается рисовать… Но явно избегал подробностей. Мара не рассказывал ей о своей жизни, и это обижало ее. Разве между ними не существовало негласное обещание, что они должны делиться друг с другом самым личным и сокровенным?

Мара закрылся от нее, она это ясно ощущала. И как ни пыталась она напомнить ему о данном обещании, он оставался холоден и немногословен. Значит, этот Новый год ей придется встретить в одиночестве. Впрочем, к этому она уже была внутренне готова.

Лиза вообще не любила семейные праздники, даже в детстве. А первый Новый год после похорон Вани был одним из самых ужасных дней в ее жизни. Отчасти потому, что заранее приготовленные для брата подарки