Самолет поднялся над аэродромом и лег курсом на Москву. Впервые за трое суток я вздремнул, завернувшись в брезенты.

Весь путь до Москвы самолет прошел бреющим полетом. На центральном аэродроме ждала студийная машина. На улице Горького я впервые увидел на плечах у офицеров погоны. Лихов переулок. Студия ждала сталинградский материал. Пленку в лабораторию сдал Шор, а я, не раздеваясь, свалился на первый попавшийся диван и мгновенно заснул.

Январь 1945 года. Ночь на Мангушевском плацдарме на западном берегу Вислы.

Такого огромного количества войск, которые были бы сосредоточены на одном, сравнительно малом куске земли, я ни разу не видел за годы войны. Местность на плацдарме безлесная, все войска, вся техника, штабы, штабеля боеприпасов, медсанбаты, кухни — все зарыто в землю, тщательно замаскировано. Только подойдя вплотную, можно было разглядеть утопленные в землю танки, орудия, самоходки, земляные норы — блиндажи, склады. Какой же необъятный труд людей потребовался, чтобы десятки тысяч машин, пушек, танков были так тщательно спрятаны, изготовлены для мгновенного удара! Все это переправлялось ночами через Вислу и исчезало под землей.

Впереди — оборонительные линии врага. Бетон, минные поля, проволока, снова бетон, опять доты, танковые рвы, надолбы, эшелонированные окопы, предельная насыщенность огня. И все это помножено на отчаянно дьявольскую решимость держать этот оборонительный вал, стоять насмерть. За спиной у них — Германия, Берлин.

Пленные говорят: «У нас одна мысль — когда же русские начнут! Этого ужаса ждем каждое утро, в тишине чувствуем смерть. Знаем, что не выдержим. Все говорят — о, господи, скорее бы они начали, все равно — конец…»

Начнем мы завтра утром. Вернее, сегодня. Уже час ночи. Одновременно с двух плацдармов на Висле и третьего — на реке Нарев, севернее Варшавы. Когда минутная стрелка доползет до положенной черточки, на вражеские оборонительные рубежи обрушится невиданная сила огня.

Да, в эти дни мы будем вспоминать июль 1941 года. И гитлеровским генералам будет над чем задуматься. Пусть вспомнят, как рвались они к Москве, к Волге, торжествуя близкую победу.

Задолго до позднего январского рассвета начнется великое наступление советских войск на Германию.

Я вышел из землянки. Черное звездное небо, удивительная тишина. Где-то впереди одиночные выстрелы, в небо взлетали осветительные ракеты. Отсюда до границы Германии сто восемьдесят километров. Надо же вдуматься — граница Германии!..

Поеживаясь на холодном ветру, я слушал тишину этой ночи. Впервые подморозило. Ровно три года назад в декабре под Москвой были лютые морозы. Два года назад я снимал в Сталинграде. И вот до Германии рукой подать. А сколько километров отсюда до Великих Лук, до Старой Руссы, где я встречал войну? Как измерить долгие дороги войны, которые все-таки привели нас в Германию?!

До рассвета считанные часы. Где-то в колоннах танков, которые устремятся завтра на запад, мой «виллис» будет как пылинка в грохочущем урагане. Спать сегодня не буду. Даже если и прилягу на земляной наре, накрывшись с головой полушубком, даже если и попытаюсь заснуть, хоть на часок, все равно — не засну…

Весь боевой путь от Вислы до Одера я прошел с войсками 2-й танковой армии. Я крепко привязался к танкистам. Меня — кинооператора и журналиста — увлекла стремительность танковых прорывов. Следуя в передовых частях, устремлявшихся в глубокие рейды, я фиксировал на пленку неповторимые эпизоды. Боевая дружба связала меня с начальником штаба 2-й танковой армии генералом А. И. Радзиевским — талантливым военачальником, эрудированным и высококультурным человеком. Алексей Иванович охотно помогал мне в работе. Учитывая важность информации о действиях наших войск для советской и зарубежной прессы, он отдал приказ: мои телеграммы в Москву отправлять немедленно. Во фронтовых условиях для журналиста такой приказ был неоценим!

Во время наступления на Берлин бывало, что я передавал в Москву ежедневно по две-три короткие корреспонденции. Писал их, с трудом убеждая себя, что эти строки достигнут Москвы. Однако писал. И только впоследствии мне показали американские и английские газеты, в которых эти фронтовые телеграммы были напечатаны огромными шрифтами на первых полосах.

* * *

…Город Зольдин похож на все маленькие города Германии. Две остроконечные кирпичные кирхи, неуклюжая арка у въезда на окраине, несколько вымощенных булыжником улиц. Табличку «Гитлерштрассе» лижут языки пламени, перекрестки окутаны дымом, сквозь который идут нескончаемой вереницей машины, танки.

Город сравнительно с другими немецкими городами сохранился, гитлеровцев вышибли молниеносно, не дав им закрепиться в домах. На перекрестках к столбу прибиты стрелы с названиями городов. Невольно останавливаешь взгляд на стрелке «Берлин». Среди десятка других названий городов и деревень эта деловитая фанерная стрела говорит о главной цели.

Я сворачиваю с дороги, чтобы взглянуть на немецкий аэродром, захваченный нашими танкистами. Ангары, прожекторы, зенитные батареи, штабеля бомб — все брошено. Танки ворвались сюда внезапно. Кругом десятки самолетов — «юнкерсы», «хейнкели», «фокке вульфы».

На аэродроме уже новые хозяева. Рулят из ангаров, садятся, взлетают советские истребители. Наш авиационный полк на рассвете овладел немецким аэродромом, чтобы отсюда прикрывать наступающие советские войска.

Рядом с аэродромом я увидел бараки, окруженные несколькими рядами колючей проволоки с белыми электроизоляторами. Точно как в Майданеке — фашистский стандарт. Я зашел в ближайший барак. В полумраке разглядел на нарах живые существа. На меня устремились взгляды больших глаз, сверкающих на пергаментных мертвенных лицах. Это были женщины. Они протянули поверх одеяла сухие, тонкие, как щепы, руки и молча глядели на меня.

— Кто вы?! — почти закричал я им. — Здесь есть русские?

— Есть! — ответил тихий голос с верхней нары. Я подошел и увидел девушку, приподнявшуюся на локте.

Прерывающимся шепотом она рассказывала:

— Осадчая Степанида. Шестнадцати лет увезли в Германию. Была во многих лагерях, городах. Здесь — филиал самого страшного лагеря Равенсбрук, что под Берлином. Строили этот аэродром. Босыми ногами утаптывали снег на посадочных площадках. Позавчера немцы всех угнали, нас, больных, оставили. Загубили мою жизнь проклятые фашисты… — закончила девушка и, закрыв глаза, легла на спину.

Сколько женщин погибло в этом лагере? На это никто не мог мне ответить. Сотни? Тысячи? Женщины всех национальностей томились здесь, умирая от голода, истязаний, болезней. Неизвестна судьба двух американок — Джаксон и Виржинии Дальбер, трех женщин — офицеров английской армии, парашютисток — Лилиан Рольф, Даниэль Виллиям, Виолетты Шабо. Женщин до смерти избивала палками комендант лагеря садистка Вильгельмина Пилен.

— О, если бы она попалась нам в руки! — в один голос заговорили женщины, окружившие меня во дворе. На них — рубища с крестами, вышитыми на спине, деревянные колодки. Страшно смотреть на тринадцатилетнюю девочку Ядвигу Хомицкую. На ее прозрачном лице огромные серые глаза смотрят по ту сторону мира. Удастся ли спасти эту девочку-старуху? Научится ли она улыбаться?