— Вы мне разрешите, Николай Николаевич, присутствовать при встрече?

— Давайте присутствуйте. Сидите в уголке и присутствуйте. А снимать, вероятно, не сможете, вам же нужны для этого «юпитера», а мы, кроме лампочки от автомобильного аккумулятора, ничего предложить не можем.

— Тогда я хоть сфотографирую. Нельзя не зафиксировать эту историческую встречу. У меня будет одна просьба к вам и товарищу Рокоссовскому — дайте мне утром возможность вылететь в Москву со всем материалом.

— Это мы вам обеспечим, — сказал Воронов.

— …Вы уже здесь? — обращаясь ко мне, сказал, входя, Рокоссовский. — Ну как, сняли Паулюса? Как он выглядит, расскажите…

В 2 часа 15 минут 1 февраля фельдмаршала Паулюса ввели в комнату. Переводчик майор Дятленко сказал ему:

— Перед вами представитель Ставки Верховного главнокомандования маршал артиллерии Воронов. И командующий войсками Донского фронта генерал-полковник Рокоссовский.

Фельдмаршал, стоя навытяжку, молча склонил голову. Ему предложили сесть. Он спросил, окинув пристальным взглядом присутствующих советских военачальников:

— Это вами был подписан документ, переданный мне парламентером, документ о капитуляции?

— Да, нами, — сказал Рокоссовский.

— Фельдмаршал, мы пригласили вас в столь поздний час, — сказал Воронов, — чтобы решить важный вопрос. Ваши войска разгромлены, тысячи ваших солдат сдались в плен, и сами вы, фельдмаршал, пленены. Но в северной части города в узком кольце продолжает сопротивляться последняя группа ваших войск. Советское командование располагает огневыми средствами большой силы — артиллерией, авиацией, достаточными, чтобы уничтожить эту группировку в течение нескольких часов. Мы предлагаем вам, фельдмаршал, обратиться к вашим солдатам и офицерам с предложением сложить оружие. Этим вы предотвратите бесполезное кровопролитие. Жизнь ваших солдат в ваших руках, фельдмаршал.

Паулюс внимательно выслушал Воронова. Лицо его подергивалось нервным тиком. Рокоссовский придвинул ему коробку папирос. Паулюс взял папиросу. Рука его задрожала. Он ответил:

— Я такого приказа моим войскам отдать не могу.

— Почему?

— Потому, что я нахожусь в плену, а они сражаются. Я просто не имею права отдать им приказ о капитуляции.

— Но вы отдаете себе отчет во всей бессмысленности их сопротивления?! — воскликнул Рокоссовский. — Ведь они будут уничтожены!

Паулюс повернулся к Рокоссовскому. В глазах у него была невысказанная боль. Он понимал гуманность сделанного советскими генералами предложения и, конечно, ощущал меру своей ответственности за кровь своих солдат. Минуту помолчав, он сказал:

— Нет, я не могу отдать приказа о капитуляции. На протяжении этой войны я был не раз свидетелем, как русские солдаты, оказавшиеся в безнадежном положении, все же сражались до последнего патрона. Сражались доблестно, героически. У моих солдат есть боеприпасы и оружие. У них имеется приказ продолжать сопротивление. Почему же вы предлагаете мне заставить моих солдат сдаться? Нет, я этого не в силах сделать.

— Ну что ж, в таком случае мы вынуждены завтра утром, — Воронов посмотрел на часы, — вернее, сегодня начать военные действия по разгрому группировки.

Паулюс склонил голову, развел руками и молча взглянул в глаза Рокоссовскому, словно говоря: «На вашей стороне сила, мы проиграли…»

Над столом горела маленькая автомобильная лампочка от аккумулятора. Я, сидя в уголке, записывал в блокнот почти стенографически каждое слово исторического диалога. Я оказался единственным журналистом, присутствовавшим там. Несколько раз щелкнул фотоаппаратом. Снимок «Допрос Паулюса» обошел потом всю мировую печать.

Воронов спросил Паулюса, нет ли у него каких-либо претензий к советскому командованию в отношении условий, в которых он находится. Паулюс энергично качнул головой:

— О нет, отношение к нам со стороны советских офицеров и солдат было рыцарским.

— Нет ли у вас, фельдмаршал, какой-нибудь просьбы к нам?

— Одна просьба. Я прошу, чтобы немецкие врачи остались со своими ранеными.

— Это мы уже сделали, — кивнул головой Воронов, — такой приказ отдан.

— Благодарю вас, — сказал Паулюс.

Когда он вышел, Малинин хлопнул ладонью по столу:

— Что хотите, а он сейчас держал себя как настоящий солдат!

* * *

В эту ночь я не спал. До утра писал корреспонденцию в «Известия» и Совинформбюро о последних часах Сталинградской битвы, о пленении Паулюса. Николай Николаевич утром зашел ко мне в закуток, где я писал, сидя на приготовленной мне для ночлега койке. Он был уже свежевыбрит.

— Неужели вы не ложились? Сумасшедший народ эти операторы, журналисты! Уж если мы, солдаты, находим время для сна, вам сам бог велел. — Он взглянул на часы. — Семь утра. Пошли завтракать к Рокоссовскому. Нам сегодня предстоит жаркий день.

Моя корреспонденция была готова. На десяти страницах убористым четким почерком, чтобы не затруднять связистов. Ее взял порученец Воронова, которому тот приказал немедленно передать на узел связи.

В доме Рокоссовского все были на ногах. Не успели мы войти, как раздался звонок телефона ВЧ. Подошел Рокоссовский. С минуту он молча вслушивался. Все, кто находился в комнате, замерли там, где их застал звонок, не сводили глаз с Рокоссовского. Он ждал. Вызывал Сталин.

— Здравствуйте, товарищ Васильев, — сказал Рокоссовский. На лице его появилась улыбка. — Спасибо, товарищ Васильев, мы вас тоже все поздравляем. Да, имели с Паулюсом беседу. Пришиблен, но держится хорошо. — Рокоссовский бросил взгляд на ручные часы и сказал:

— Скоро начинаем. Да, к концу дня, очевидно, закончим. Спасибо, передам, товарищ Васильев.

Положив трубку, Рокоссовский, обращаясь ко всем, сказал: «Просил поздравить».

Сталин сказал Рокоссовскому, что они там, в Ставке лишь недавно закончили составление коммюнике для Совинформбюро о завершении разгрома остатков немецкой группировки и, перед тем как отправиться отдыхать, стоя в коридоре у репродуктора, прослушали сообщение.

— А мы-то не догадались включить радио, — сказал Малинин.

— Самолет ждет вас на аэродроме, — сказал мне Рокоссовский. — Ну, надеюсь, вы довольны?

— Такая удача бывает у оператора, журналиста раз в жизни, — сказал я, горячо поблагодарил за помощь и, натянув полушубок, вышел на улицу. Мороз жуткий. Было утро 2 февраля 1943 года. Трое суток без сна!

В соседнем доме я растолкал спящего Шера. «Виллис» помчал нас к аэродрому, до которого было километров пятнадцать. На всем пути, как и ночью, обгоняли бесконечные колонны пленных.

Самолет «Дуглас», к которому мы подъехали, уже прогревал моторы. Летчики помогли нам погрузить ящики с пленкой. Это был материал всех операторов Сталинградского и Донского фронтов, снимавших разгром немецкой группировки. Пленка, на которой запечатлены большие события этих дней — последние бои на улицах Сталинграда, генералы, сдающиеся в плен со своими штабами, немецкие дивизии, ковыляющие в плен, пленный фельдмаршал…