и ничем не выказывала ни страха, ни горя, пока ее правдой или неправдой не выводили оттуда, и вот тогда рыдала до того истерически, до того безутешно, что ее не могли успокоить никакие увещевания, никакие доводы, никакие приказы, короче говоря, ничего, кроме разрешения вернуться. Мать была ее подругой по играм, ее постоянной спутницей, самой близкой и дорогой ее наперсницей, и память об этом, по всей видимости, не позволяла девочке поддаться отчаянию, а давала силы верно и отважно оставаться у постели умирающей до самого конца.

Когда прощальный миг миновал, а мистер Уэлвин, для которого необходимость присутствовать на похоронах жены оказалась непосильным потрясением, покинул поместье и уехал к дальним родственникам на другой конец Англии, Ида, которую он желал бы забрать с собой, упросила его разрешить ей остаться. «Перед смертью мама взяла с меня слово, что я буду добра к сестричке Розамунде, как мама была добра ко мне, — просто и серьезно сказала она, — а она за это разрешила мне побыть здесь и посмотреть, как ее опустят в могилу». В это время в доме жили тетушка миссис Уэлвин и старый преданный слуга, которые понимали Иду значительно лучше отца и убедили его не увозить ее. Я слышал, какое впечатление присутствие ребенка на похоронах произвело на мою мать и на всех, кто пришел проводить миссис Уэлвин в последний путь: мать говорила, что не забудет этого зрелища до самой смерти и не может вспоминать его без слез.

Должно быть, вскоре после этого я и увидел Иду в первый раз.

Помню, однажды летом, приехав домой на каникулы, я сопровождал мать, когда она отправилась с визитом в старый дом, который мы только что покинули. Было чудесное солнечное утро. В доме никого не оказалось, и мы прошли в сад. Когда мы приблизились вон к той лужайке по другую сторону от кустов, я сначала увидел девушку в трауре, которая сидела с книгой (должно быть, служанку), а затем девочку в черном платье, которая медленно двигалась нам навстречу по ярко-зеленой траве и держала перед собой младенца, — очевидно, она учила его ходить. По моим представлениям, девочка была еще мала для подобных занятий, а мрачное черное платье показалось мне неподобающе строгим одеянием для ее возраста, ведь она была совсем ребенок, и к тому же вдвойне уныло смотрелось на фоне залитой солнцем лужайки, где она стояла, — и потому при виде Иды я даже испугался и спросил у матери, кто это. В ответ она поведала мне печальную семейную историю, которую я сейчас пересказал вам. С похорон миссис Уэлвин прошло месяца три, и Ида по-своему, по-детски пыталась исполнить свое обещание и заменить мать маленькой Розамунде.

Об этом простом эпизоде я упоминаю лишь потому, что прежде, чем я перейду к содержательной части своего рассказа, вам необходимо понять, на чем строились отношения сестер с самого начала. Из всех прощальных слов, с которыми обращалась к дочери миссис Уэлвин, ничего не повторяли чаще и ни о чем не напоминали настойчивей, чем о словах, которые вверили маленькую Розамунду любви и заботам Иды. Люди непосвященные нередко считали эту полную, всестороннюю ответственность, которую умирающая мать, как нам было известно, возложила на ребенка всего лишь одиннадцати лет от роду, не более чем свидетельством отчаянной жажды ухватиться даже за самые жалкие поводы для утешения, жажды, которую столь часто вызывает приближение смерти. Однако этот эпизод доказывал, что подобное доверие, совершенно неуместное на первый взгляд, вовсе не было растрачено впустую, — это бремя, возложенное на плечи Иды, пусть даже юные и хрупкие, оказалось ей по силам. Вся дальнейшая жизнь этой девочки стала одним благородным доказательством, что умирающая мать не напрасно полагалась на нее и она достойно исполнила волю миссис Уэлвин. Эта простая картина, которую я вам описал, в полной мере предвещала новую жизнь для двух сестер, оставшихся без матери.

Шло время. Я окончил школу, отправился в колледж, поехал в Германию и прожил там несколько лет, поскольку хотел выучить немецкий. Всякий раз, когда я приезжал домой и спрашивал об Уэлвинах, ответ был почти всегда одинаков. Мистер Уэлвин регулярно давал обеды, регулярно исполнял обязанности мирового судьи, регулярно предавался развлечениям фермера-любителя и страстного охотника. Его дочери были неразлучны. Ида оставалась все той же — странной, тихой, замкнутой девочкой — и по-прежнему (поговаривали в округе) «баловала» Розамунду, как только слишком добрая старшая сестра может баловать младшую.

Сам я время от времени заходил в Грейндж во время каникул, когда мне случалось бывать поблизости, и мог своими глазами проверить, верна ли картина тамошней жизни, которую мне обрисовали. Помню двух сестер, когда Розамунде было четыре-пять лет; уже тогда Ида виделась мне скорее матерью, чем сестрой. Она выносила мелкие капризы Розамунды, которые сестры обычно не выносят. На удивление терпеливо вела себя на уроках, старательно скрывала усталость, наверняка одолевавшую ее в часы игр, гордилась, когда отмечали красоту Розамунды, радовалась поцелуям сестры всякий раз, когда той приходило в голову поцеловать ее, проворно отмечала все, что Розамунда делала, и внимательно слушала все, что та говорила, даже когда в комнате были гости, — словом, на мой юношеский взгляд, разительно отличалась ото всех старших сестер в других семьях, где меня принимали.

Еще мне помнится, как Розамунда, уже взрослая девушка, с нетерпением предвкушала сезон в Лондоне, где она будет представлена ко двору. Тогда она была очень красива, значительно красивее Иды. О ее «достижениях» судачили по всей нашей округе. Едва ли кто-то из тех, кто рукоплескал ее пению и музицированию, восхищался ее акварелями, восторгался ее беглым французским и поражался живости ее ума, когда она читала по-немецки, представлял себе, насколько мало она обязана изысканной ученостью и проворством пальцев своей гувернантке и учителям и насколько много — старшей сестре. Ведь это Ида придумывала, как увлечь Розамунду, когда та ленилась, это Ида помогала ей с самыми трудными уроками, это благодаря нежным стараниям Иды Розамунда избавилась от забывчивости, когда корпела над книгами, от фальшивых нот, когда садилась за фортепиано, от дурного вкуса, когда брала в руки кисти и карандаш. Только благодаря Иде родились все эти чудеса — и единственной наградой за все эти тяжкие труды служили для Иды случайные теплые слова, сорвавшиеся с губ сестры, впрочем других наград она и не желала. Розамунда не была ни холодной, ни неблагодарной, просто унаследовала отцовскую заурядность и легкомысленный характер. Она до того привыкла, что всем обязана сестре, привыкла перекладывать даже самые пустячные трудности на