вернитесь в свой дом, а меня оставьте здесь — мне нужно исполнить поручение, которое доверил мне хозяин, и узнать, чем все кончится у Данвиля с матерью. Я постараюсь выкроить время, хотя бы один день, чтобы приехать и попрощаться с вами в Руане. Ба! Не благодарите. Дайте руку. Восемь лет назад мне было стыдно принимать ее, зато теперь я вправе пожать ее от всей души! Вам туда, а мне сюда. Предоставьте мне возню с шелком и атласом и возвращайтесь к сестре — помогите ей собраться на ночной дилижанс.

Глава III

Прошло еще три дня. Вечереет. Роза, Трюден и Ломак сидят рядом на скамье с видом на извивы Сены. Перед ними расстилается давно знакомый пейзаж, все такой же прекрасный, — он ничуть не изменился, словно в последний раз они смотрели на него лишь вчера.

Они беседуют, серьезно, вполголоса. Их сердца полны общими воспоминаниями — воспоминаниями, о которых они не спешат говорить вслух, но шестое чувство подсказывает каждому из них, что остальные разделяют их. Сидящие у реки завладевают беседой по очереди, но кто бы ни говорил, речь идет, словно бы по уговору, только о будущем.

Уже темнеет, и Роза первой поднимается со скамьи. Они с братом украдкой обмениваются понимающими взглядами, а затем она обращается к Ломаку.

— Позвольте мне пригласить вас в дом, и поскорее, — просит она. — Я мечтаю кое-что показать вам.

Брат дожидается, когда она отойдет подальше, и с тревогой спрашивает, что произошло в Париже в тот день, когда они с Розой уехали.

— Ваша сестра свободна, — отвечает Ломак.

— То есть дуэль состоялась?

— В тот же вечер. Они должны были стрелять одновременно. Секундант генерала утверждает, будто Данвиль был парализован ужасом, а его собственный секундант — будто он был полон решимости отважно встретить смерть, добровольно подставившись под пулю человека, им оскорбленного. Что тут правда, я не знаю. Одно несомненно: Данвиль не разрядил пистолет и пал от первой пули противника — и больше уже ничего не сказал.

— А его мать?

— Собрать сведения нелегко. Двери ее заперты, старый слуга окружил ее ревнивой заботой. В доме постоянно присутствует врач; по словам слуг, ее недуг затронул скорее разум, нежели тело. Больше я ничего не знаю.

После этого они оба некоторое время молчат, а затем встают со скамейки и шагают к дому.

— Вы уже думали, как подготовить сестру к рассказу обо всем случившемся? — спрашивает Ломак, когда видит огонек лампы, мерцающий в окне гостиной.

— Я подожду с этим и подготовлю ее, когда мы устроимся здесь, — пока не развеется ощущение праздника от нашего возвращения и не наладится прежняя, мирная повседневная жизнь, — отвечает Трюден.

Они входят в дом. Роза дает Ломаку знак сесть рядом с ней, ставит перед ним чернильницу и кладет перо и незапечатанное письмо.

— Я прошу вас о последнем одолжении, — улыбается она.

— Надеюсь, это не займет много времени, поскольку я с вами только до завтра, — парирует он, — а утром, когда вы еще не проснетесь, я буду уже на пути в Шалон.

— Подпишите, пожалуйста, это письмо, — продолжает Роза, по-прежнему улыбаясь, — а затем отдайте его мне, и я отправлю его по почте. Луи продиктовал его, а я записала, и теперь осталось только поставить вашу подпись, и дело будет завершено.

— Надеюсь, мне можно прочитать его?

Роза кивает, и Ломак читает следующие строки:

«Гражданин Клерфэ!

С совершеннейшим почтением сообщаю, что дело, которое вы поручили мне в Париже, исполнено.

Кроме того, я прошу удовлетворить мою просьбу об увольнении с должности в вашей бухгалтерии. И вы, и ваш брат были неизменно добры ко мне, и это придает мне смелости надеяться, что вы обрадуетесь, узнав о причине моей отставки. Двое моих друзей настойчиво предлагают мне провести остаток дней своих под защитой их уютного крова, поскольку считают себя несколько обязанными мне. Беды минувших лет тесно сплели наши судьбы, и мы стали одной семьей. После всего пережитого я, как и любой на моем месте, нуждаюсь в покое у счастливого домашнего очага, а мои друзья всячески уверяют меня, что от всей души вознамерились поставить стариковское кресло у своего камина, и поэтому мне недостает решимости отказать им и отвергнуть их предложение.

Поэтому прошу вас принять мою отставку, о которой говорится в этом письме, а с ней — заверения в моей искренней благодарности и уважении.

Гражданину Клерфэ, торговцу шелком,

Шалон-на-Марне».

Прочитав эти строки, Ломак повернулся к Трюдену и хотел было что-то сказать, но губы не повиновались ему. Он посмотрел на Розу и попытался улыбнуться, но губы его лишь задрожали. Она окунула перо в чернила и вложила в его руку. Он склонил голову над письмом, чтобы она не видела его лица, но все же не спешил написать свое имя. Роза ласково положила руку ему на плечо и шепнула:

— Ну же, ну же, порадуйте Сестрицу Розу. Теперь она всем заправляет — ведь она вернулась домой.

Он ничего не ответил, склонил голову еще ниже, помедлил мгновение, а затем написал в конце свою фамилию тонкими дрожащими линиями.

Роза мягко забрала у него письмо. На бумаге виднелось несколько пятен от слез. Роза осушила их платком и посмотрела на брата:

— Это его последние слезы, Луи, мы с вами позаботимся, чтобы больше ему не пришлось плакать!

Эпилог к третьему рассказу

Итак, я рассказал историю Сестрицы Розы — по крайней мере, занимательную ее часть. Трое друзей до конца своих дней счастливо жили в домике на берегу Сены. Мадемуазель Клерфэ посчастливилось знать их до того, как Смерть посетила их маленькую семью и отняла старшего из ее членов, а это случилось нескоро. Ломака мадемуазель Клерфэ называет на своем несколько старомодном английском «отважным и великодушным» и утверждает, что он был добрым, приветливым и на удивление свободным от мелких капризов и предрассудков, свойственных старости, кроме одного: его невозможно было уговорить принять чашку вечернего кофе из чьих бы то ни было рук, кроме рук Сестрицы Розы.

Я останавливаюсь на этих последних подробностях, поскольку отчего-то не спешу расставаться с этими героями и предаваться другим мыслям. Вероятно, люди и события, занимавшие мое внимание столько вечеров, обладают какой-то особой притягательностью для меня, суть которой мне не понять. Может быть, время и труд, которых стоила мне эта история, сделали ее особенно дорогой моему сердцу, особенно теперь, когда мне удалось ее завершить. Так или иначе, мне нужно набраться определенной решимости, чтобы