Среди неприятных вещей — архаизация концепта управления на региональном уровне. Элементы архаизации технологий управления отчетливо просматриваются в государствах Центральной Азии. После того как был свернут цивилизационный проект под названием «СССР», в Центральной Азии вертикальную модель управления сохранил только Казахстан. Казахстан создавался на основе военизированной культуры и, соответственно, культуры управления чингизидов. Вертикаль военной власти осталась в подкорке национальной памяти. А те народы, которые стали государствообразующими по другим площадкам Центральной Азии, — не чингизиды. В их ментально-исторической памяти сохранилось родо-племенное устройство и технологии «горизонтального» управления. Кровь и почва — вот два культурных кода, которые сохранились и четко работают, например, в Киргизии. Точно такая же ситуация в Пакистане. Другие цивилизационные коды там эффективно больше не работают, разве что применительно к конструированию «внешних картинок» управления. Соответственно, когда нам государства Центральной Азии показывают институциональные элементы безопасности, то надо ясно понимать — это муляж. Управление выстраивается не по «вертикали», как исторически принято, например, в России, а по «горизонтали». За исключением Казахстана.

Реплика:

— При этом сам Назарбаев не чингизид, а из рода чибашты.

М.А. Кочубей:

— Там лоскутное одеяло. Но высшая этническая страта, ядро нации всходит, конечно же, к чингизидам. У меня была возможность с этим ознакомиться. Ментальность «вертикали» государственного управления, корни которой исторически связаны с военизированным типом управления, присутствует у всех казахов. Они, на самом деле, в коротком разговоре не питают иллюзий по поводу длины собственной государственности. Чингизидское происхождение компенсирует эту ситуацию, тем самым позволяет нам говорить с ними на одном языке. Например, с Киргизией, Узбекистаном и Таджикистаном нам не придется говорить больше на одном языке.

Архаизация системы безопасности, которая нами, европейцами, воспринимается как проваленная, создала совершенно другой смысловой рельеф в системе безопасности. Я умышленно не прибегаю к эмоциональным оценкам типа «хорошо — плохо». Важно, чтобы система функционировала. И она, кстати, так или иначе функционирует. Но при этом возникает проблема коммуникаций. Одна сторона оперирует культурным управленческим кодом «кровь и почва», другая — культурным кодом «централизованная власть», «пирамида власти». Для одной стороны важно этническое или клановое происхождение субъекта политики и управления, для другой — его собственные качества, позволяющие занять то или иное место в управленческой иерархии или возглавить ее. Наши олигархи столкнулись с этой проблемой, пытаясь наладить бизнес в государствах Центральной Азии. Дерипаска в интервью так и говорил: «Я так и не понял, с кем там разговаривать». Переводчика культурных кодов рядом не оказалось. Точнее, не была осознана необходимость перевода культурных кодов, и не была поставлена такая задача.

На площадке Центральной Азии это существенно. Потому что, на мой взгляд, перекройка мира сегодня идет именно там. Там основные ножницы выстраиваются.

Следующее. У меня есть впечатление, что государство утрачивает инстинкт власти. Я это вижу повсеместно. И этот индикатор выглядит просто пугающе. Мы имеем утрату инстинкта, когда выстраивается фанера вместо здания государственности и когда предлагаются безнадежно морально устаревшие концепты обеспечения безопасности. Имитационные проекты вместо реальных опор государства. Кургинян называет это симулякрами постмодерна. Поиск новых управленческих технологий идет — если вообще идет — исключительно путем перебирания тех инструментов, которые уже перестали быть эффективными. Михаил Геннадьевич совершенно прав, когда говорит, что поиск новых идей в системе управления и в системе безопасности государства идет «под фонарем». Но площадка «под фонарем» уже вытоптана. Искать надо не «под фонарем», а там, где спрятано.

Просматривается такой серьезный тренд в управлении, как дегуманизация системы безопасности. Лет на 20–30, на мой взгляд, он сохранится. Это не ядерное оружие, которое пацифисты описывают как самое негуманное и опасное. Ядерное оружие как раз и есть основной залог общей безопасности. Дегуманизация системы безопасности заключается в такой очевидной вещи, как создание и использование неконвенционального оружия — мы говорим о психотронном и так далее. Речь идет о средствах, которые запрещены всеми конвенциями, но разрабатываются всеми военными НИИ. По счастью, у нас была «подушка запаса» относительно такого оружия. Поэтому провал в оборонке и продолжающееся ее проседание, конечно, могут быть не так заметны. Хотя на самом деле ситуация уже угрожающая. Мы на порядок отстаем в разработке неконвенционального оружия. Кстати говоря, интенсивность разработок в этой области сама по себе указывает на готовность государств повышать эффективность решения военных вопросов за счет перехода к нелегальным, теневым технологиям.

Дегуманизация безопасности в военной сфере также связана с нарастанием уровня потерь среди некомбатантов. Если в Первую мировую войну потери некомбатантов составляли 5–7 % от всех военно-боевых потерь, то сегодня войны в Ираке и в Афганистане показывают, что некомбатантов гибнет до 80 %, а все остальное — действительно боевые потери. То есть технологизация системы и машины войны приводит к резкому повышению потерь среди мирного населения. И тогда война действительно становится крайне негуманным делом. Я считаю, что нужно поставить вопрос о том, что война в наши дни выступает как средство утилизации людей. Если вы говорите сегодня о том, куда девать вот эту массу, — как вы ее называете? «Трущобные люди?». Речь идет о том, что война — как это ни парадоксально — будет являться совершенно реальным и несомненным механизмом социальной утилизации. Михаил Геннадьевич обозначил процесс именно таким термином — «социальная утилизация». Вне всяких сомнений — с помощью и посредством войны.

И здесь есть один существенный момент — произошла приватизация войны. Это тоже мировой тренд. С этим нельзя не считаться. Приватизация войны — явление концептуальное. Если мы с вами пытаемся просмотреть параметры мирового будущего, хотя бы в среднесрочной перспективе, то можете не сомневаться. Тренд приватизации войны очень существенно повлияет на качество социальных отношений, особенно в условиях их архаизации. Да, приватизация насилия.

А.И. Фурсов:

— Приватизация войны — это одна из частей приватизации насилия.

М.А. Кочубей:

— Согласна. В связи с этим, я бы хотела высказать свои соображения о том, как могут выглядеть системы управления безопасностью в ближайшем будущем. Это — очень общие соображения. Понятно, что требуется детализация.

Во-первых, системы управления безопасностью в условиях выхода из кризиса, а точнее перехода общества в другое состояние, будут региональными. В лучшем случае — субрегиональными. Не будет никакой глобальной системы безопасности. Это невозможно, слишком велики коллизии интересов региональных игроков. В это я не верю и не вижу никаких для этого предпосылок. Эти системы будут очень жестко репрессивными. Что в принципе опять же означает архаизацию и возврат на устойчивые и апробированные формы управления. Будут работать очень простые механизмы. Грубо говоря, после ядерного взрыва гарантированно выживают крысы и тараканы. Это будет работать.