– У нас бывает – женщина убивает мужа. Это бывает. Одна отравила, другая отрубила топором голову… Я никогда не слышал, чтобы женщина вдруг напала на мужчину и ударила ножом в сердце. Это нужно уметь. Наши женщины не умеют. Мы, московиты, не понимаем – как женщина может ударить ножом в сердце. Я спрашивал – может быть, у Пермеке был враг. Об этом не знают. Он слишком мало прожил в Гольдингене, чтобы приобрести себе врага.

– Что вы еще узнали?

– Не хочу говорить, это…

Шумилов не знал, как перевести хоть на немецкий, хоть на французский слово «непотребство».

– Узнали, что Никласс Пермеке был любовником сестры Анриэтты? – прямо спросила Дениза.

Подумав, Шумилов перевел для себя с французского слово «любовник».

– Это правда? – спросил он.

– Это правда.

Не все монахини – ангелы, и в Москве тоже можно было при желании найти блудливых черноризок. Но говорить об этом с чужим мужчиной добровольно, не под плетью, и даже не изобразив смущения, не опустив взгляда, не покраснев, уже какой-то предел непотребства; так подумал Шумилов и отступил от Денизы на два шага.

– Я велю отвести вас в замок, – сказал он.

– Это означает для меня смерть.

– Почему?

– Потому что люди, обвинившие сестру Анриэтту в убийстве, хотят нас погубить. И они сделают это до приезда герцога. Ведь герцог знает правду. Вы же понимаете, что не Дюллегрит…

– Что?

– Сестру убитого прозвали Дюллегрит. Ее настоящее имя – Маргарита Пермеке. Она не могла сама обвинить Анриэтту и меня в убийстве – она не могла видеть, как мы убиваем Никласса Пермеке, потому что мы его не убивали. Кто-то ее научил. Тот человек хочет избавиться от нас. Чтобы сперва нас обеих посадили в подземелье, а потом… Что вы так смотрите? Это возможно! Сколько было случаев, когда неугодных убивали, изобразив это как смерть при попытке к бегству! Может быть, Анриэтта до сих пор жива только потому, что меня еще не поймали!

– Сударыня, не так быстро.

Спокойствие Шумилова безмерно раздражало Денизу. Она боялась за Анриэтту – подруга могла не выдержать… Приврать ради спасения Анриэтты было благим делом. Пусть этот скучный московит поймет наконец, что речь идет о жизни и смерти!

Но московиту, кажется, была безразлична судьба бегинок. Он снова ушел, заперев Денизу. А когда она подошла к окошку, увидела караульного стрельца. Этот знал только русскую речь.

Впрочем, некоторое милосердие московит проявил – прислал со стариком хлеб и нарезанное холодное мясо.

Ивашка забрался в шатер к стрельцам и оттуда подглядывал за крыльцом. Он еще не понимал, в каком положении оказался по его милости Шумилов.

Ведь бегинки могли оказаться обычными искательницами приключений, норовящими забраться в постель к богатому господину; покровительствовать таким особам – лучший способ испортить отношения с герцогом, который считался верным супругом и шалостей не одобрял. К тому же теперь Шумилову приходилось думать, как спрятать Ивашку с Петрухой, если в лагерь московитов приведут гнавшихся за ними парней и прикажут опознавать всадников в русских кафтанах.

Поразмыслив, Шумилов решил, что бритье бород изменит внешность его лазутчиков, а заодно и послужит им примерным наказанием. Богобоязненный человек подравнивать бороду – и то не смел, а тут – бритва! Нужно было также переодеть их хотя бы в красные кафтаны сокольников, а их собственные, зеленый да бурый, спрятать подалее.

Петруха сперва наотрез отказался лишаться бороды. Ивашка требовал денег на цирюльника, требовал других денег – на здешний короткий, еще короче польского, кафтанец с кружевным воротником, на широкие штаны, высокие сапоги и всю кожаную амуницию.

* * *

Поздно вечером, в сущности уже ночью, Петруха сменил гнев на милость и начал торговаться. Бороду свою он оценил в десять рублей – деньги немалые, даже огромные деньги. Шумилов согласился – но согласился неспроста. Петруха-то рассчитывал получить десять рублей серебром – хоть копейками, хоть алтынами. А подьячий в наказание за сварливость положил рассчитаться с Петрухой именно рублями – два года назад появившимися в Москве монетами, перечеканенными из европейских иоахимсталеров, сиречь ефимков. Но выбить на монете слово «рубль» было нетрудно, а вот заставить брать ее по стоимости сотни копеек – мудрено. Серебра в ней по весу было лишь на шестьдесят четыре копейки, и народ очень скоро сие уразумел. Появились уже и другие талеры с надчеканкой, «ефимки с признаками», которые шли как раз по шестьдесят четыре копейки, но Шумилов твердо решил для такого дела отыскать самые первые рубли – и проучить Петруху, чтобы знал, с кем имеет дело.

И тут встал вопрос – а чем брить-то?

Отродясь у русского человека в его дорожном сундуке бритвы не бывало.

Цирюльники в Митаве имелись, да ведь преображение следовало произвести в глубочайшей тайне. Положим, одежду для следующей вылазки можно выменять в Виндаве у моряков – моряк снялся с якоря и поплыл себе в какую-нибудь Португалию, никому не проболтается. А цирюльник непременно проболтается, да и заметят здешние обыватели, что к цирюльнику повадились какие-то незнакомые люди. Нужно было раздобыть свою бритву с прочим прикладом – ремнем для правки, тазиком для мыльной пены и кисточкой для размазывания оной по щекам.

– Постоялый двор! – сообразил Ивашка. – У проезжих людей могут быть с собой все эти причиндалы… мало ли где ночевать придется?

– А что в заповедях Божьих сказано – забыл? – спросил Шумилов. Он сразу понял, что выпрашивать бритву на некоторый срок Ивашка не собирается, а хочет ее попросту стянуть.

– Забудешь тут! Мы ж вернем!..

– Клим Ильич! Пошли кого-нибудь за Палфейном! – распорядился Шумилов. – Где ж он, старый черт, пропадает? Пусть бы он к цирюльнику за бритвой сходил, что ли… А может, у него своя есть.

Но Палфейн как в воду канул.

Ивашка подумал, подумал – и пошел искать Петруху.

– Сами бритвой разживемся, никому ничего докладывать не будем, – сказал он. – На Церковной улице есть аптека, хозяин промышляет и цирюльным делом. Пойдем, может, сообразим, как у него ту бритву взять.

Петруха смотрел на Ивашку волком, только напоминание о десяти рублях подействовало.

Когда они в сумерках уходили из лагеря, их остановил приятель, конюх Якушка.

– Куда собрались, молодцы?

– Прогуляться. Ты гляди, никому не сказывай, – попросил Петруха.

– Сидели бы вы ночью дома. Там, в городе, такое – черти по крышам скачут.

– Какие черти? – изумился Ивашка.

– Почем я знаю? Я в них не разбираюсь. Но не такие, как наши. Наши – с рогами, с хвостом. Я образа видел, со Страшным судом, знаю. А здешние – крыльями машут. Спаси и сохрани!

Конюх перекрестился.