Если все, что вы делаете, делается из-за мозга, то дефекты поведения с неизбежностью объясняются дефектами мозга. В сущности, считать душевные болезни нарушениями работы мозга по-своему логично: недаром эта перемена совпала с развитием нейрофизиологии и расцветом сакрализации мозга. Сторонники приравнивания душевных болезней к дисфункциям мозга утверждают, что так удается побороть стигматизацию, традиционно сопровождающую психиатрические расстройства. Если недуги вроде депрессии и шизофрении рассматривать как заболевания мозга, это смягчает тенденцию винить душевнобольных в их патологиях. Мы же не говорим, что человек виноват, что у него больные легкие или печень, зачем же обвинять тех, у кого больной мозг? «Шизофрения – такая же болезнь, как пневмония, – говорит выдающийся нейрофизиолог Эрик Кэндел. – Если считать ее болезнью мозга, это тут же исключает всякую стигматизацию»[470]. Есть данные, что переосмысление душевных болезней в биологических терминах способствует тому, чтобы больные с соответствующими жалобами охотнее обращались за помощью, а это невероятно важно и для самих пациентов, и для их родных и близких[471]. Как видно, признать, что у тебя органическое заболевание, не в пример легче, чем признать, что у тебя извращенная душа.

Еще не так давно душевнобольные считались морально ответственными за свои неразумные поступки и неподчинение общественным нормам. По словам французского социолога-теоретика Мишеля Фуко, в Европе эпохи Просвещения безумцами считали тех, кто «по собственной воле преступает границы буржуазного порядка и, лишенный рассудка, оказывается вне его сакральной этики»[472]. В своем шедевре «История безумия в классическую эпоху» Фуко пишет, что в те времена безумцы рассматривались не как жертвы болезни, а как нарушители норм человеческого общежития: они не подчинялись требованиям общества и за это оказывались, в сущности, в тюрьмах, где их подвергали внесудебным наказаниям и всякого рода лишениям. Даже реформаторы лечебниц для душевнобольных XIX века – Сэмюэль Тьюк и Филипп Пинель – по-прежнему пытались наставить своих пациентов на путь истинный, пусть и более гуманными методами лечения. «Считается крайне важным для дальнейшего излечения всячески способствовать воздействию религиозных принципов на разум душевнобольных», – писал Тьюк в 1813 году[473]. По данным Фуко, даже в доброжелательной атмосфере лечебницы времен Тьюка все равно считалось, что безумие – это «преступление против общества, подлежащее надзору, осуждению и наказанию», что оно должно изолироваться от «мира этики»[474]. Определение психических болезней как заболеваний мозга – это, вероятно, лучший способ вывести их из сферы этической изоляции, о которой пишут Фуко и другие исследователи.

Подобным же образом программы лечения, мотивированные исключительно биологией и действующие на определенные мозговые механизмы, помогают при психических расстройствах не в пример лучше, чем многие методы сомнительной действенности и ценности вроде кандалов и водолечения, практиковавшиеся в прошлом. Но при этом душевные болезни в наши дни по-прежнему представляют собой большую и на удивление трудноразрешимую проблему для общества. Согласно статистике Национального альянса по душевным болезням, крупной организации, защищающей права больных, от психических расстройств страдает примерно одна пятая часть взрослых американцев ежегодно, а тяжелые душевные болезни обходятся бюджету США более чем в 190 миллиардов долларов упущенной выгоды[475]. При всем при том, невзирая на все старания помочь больным признать свое состояние и обеспечить им доступную терапию, ежегодно без лечения остается более половины взрослых, страдающих душевными расстройствами. Национальный альянс по душевным болезням отмечает, что одна лишь депрессия становится «главной причиной нетрудоспособности во всем мире», а 90 % самоубийств в США связаны с душевными болезнями. Очевидно, впереди большая работа.

Из этой главы вы узнаете, что душевные болезни остаются бичом нашего общества, в частности, из-за той же сакрализации мозга. Идеализация этого органа и упор на его определяющую роль в психических заболеваниях мешают бороться с ними по трем основным направлениям. Во-первых, вместо стигматизации душевных болезней сакрализация мозга порождает новое явление, которое тоже вредит психиатрическим больным: она стигматизирует «сломавшийся мозг». Во-вторых, если внимание самих больных, врачей и исследователей сосредоточено исключительно на мозге, приравнивание душевных болезней к болезням мозга заставляет упустить из виду потенциально эффективные методы лечения, не затрагивающие мозг физически. В-третьих, поскольку проблемы отдельного мозга – это всегда проблемы отдельного человека, избыточное внимание к неврологическим причинам душевных расстройств преуменьшает роль культуры и окружения, которые действуют вне отдельной личности, и у нас складывается впечатление, будто выявлять и корректировать внешние факторы, способствующие распространенности психических недугов, – задача второстепенная. За всеми этими сложностями стоит все та же нейроэссенциалистская тенденция, с которой мы познакомились в предыдущей главе: склонность сводить проблемы общества к проблемам мозга. В контексте душевного здоровья нейроэссенциалистский подход сказывается на исследовательских программах и медицинской практике, затрагивающих судьбы миллиардов людей.

* * *

В любой американской исследовательской лаборатории наверняка найдутся тетради в рыжих картонных обложках, в которых все биологи и химики ведут записи о своей повседневной работе. Когда молодой исследователь впервые открывает такую тетрадь, его зачастую охватывает ужас: страницы толстого фолианта из желтой миллиметровки видятся ему неподъемной глыбой работы, которую придется осилить в самое ближайшее время. Но дни идут, страницы постепенно заполняются рукописными отчетами об устройстве экспериментов, их особенностях и результатах, к которым, как правило, прилагаются вклеенные распечатки и фотографии, отражающие главные выводы. Заполненные тетради хранятся вечно, поскольку это зачастую единственный осязаемый продукт долгих и нередко изнурительных дней и ночей тяжкой работы за лабораторным столом. Если студент или молодой ученый покидает лабораторию в поисках лучшей жизни, его тетради по традиции передаются начальнику лаборатории. У меня в кабинете две полки таких тетрадей, часть из них я исписал собственноручно, когда в конце девяностых годов стал независимым молодым исследователем.