сильного выражения требует богослов, чтобы быть вынужденным признать, что евангелисты хотят сказать о внешнем ощутимом явлении.

Но апологет сам виноват в том, что мы теперь всерьез воспринимаем сомнения. Зачем же он показал нам опасную точку, в которой доклад имеет зародыш своего распада? Почему он уже растворил отчет до такой степени, что мы уже не видим в нем внешнего восприятия? Виноваты ли мы в том, что растворение уже завершено, а червь сомнения продолжает разъедать его? Если мы уверены, что евангелисты превратили внутреннее лицо в восприятие внешнего облика, то та же самая сила, которая произвела это мнимое превращение, с таким же успехом могла произвести все это с самого начала. Но настолько невозможно, чтобы Святой Дух мог явиться в виде голубя, что весь рассказ о чудесном явлении отпадает, если этот главный его элемент перестает существовать. Если же допустить, что при объективизации «внутреннего духовного видения» Иисуса Святой Дух явился ему в виде голубя, то апологету придется утверждать, что Иисус видел Святого Духа в символе, который иначе знают только раввины и который они унаследовали от восточной символики, в которой голубь рассматривался как образ живой силы природы. Мы даже не знаем, был ли голубь уже возведен в символ Святого Духа во времена Иисуса, поскольку иудейские писания, в которых мы находим это сравнение, относятся к более позднему времени: Иисус, должно быть, сам в конце концов произвел это сочетание языческой символики с иудейским языком, который приписывал Духу Божьему задумчивое витание над зародышами земной жизни. Но в момент крещения, когда он должен был думать совсем о другом, разве возможно было для него такое далеко идущее сочетание? Нет! Подобное всегда возможно лишь впоследствии для общины и писателя, когда важно сформировать постепенно утвердившееся общее мнение и через это формирование довести его до определенности. Ибо уверенностью в религиозной общине это называется только тогда, когда общее предвидение сложилось в форму отдельного факта.

Никто в общине не знал, когда и как Господь пришел к убеждению в своем призвании, как он пришел к этой уверенности в своей судьбе. Но когда, наряду с верой в жертвенную смерть и воскресение Искупителя, постепенно развился интерес к его жизнеописанию, округление исторического взгляда потребовало доказать и начало спасения, т. е. тот момент времени, когда Господь вышел из укрытия и приступил к выполнению своей задачи. Но где было это начало? Никто не знал, вернее, все знали: не было ли это, согласно свидетельству, достаточно ясному в Деяниях, моментом, когда Иисус, подобно пророкам, был призван божественным голосом и убедился в своей судьбе, когда Дух Божий сошел на Него, как на пророков? Разве он не должен был быть призван, инициирован и укреплен для выполнения своей задачи лицом, подобно божественным посланникам во времена Ветхого Завета? Само собой разумеется, что Иисус должен был услышать в этом видении голос, который уже провозгласил Его Сыном Божьим и объектом Божественной благосклонности в ветхозаветных пророчествах. Наконец, если Дух Святой должен был сойти на Иисуса в видении, если для Него, а точнее, для общины, должно было стать очевидным, что Дух сошел на Него, то Он должен был принять видимую форму, чтобы все сомнения были заранее отброшены. Образ и форма не могли быть более подходящими для Духа, если речь шла только о его сошествии с неба на землю, чем образ птицы, но какой именно птицы, было неясно и оставлено на усмотрение писателя, впервые детально проработавшего эту концепцию. Писатель, чья комбинация вошла в писания Луки и Матфея и, как мы видим из четвертого Евангелия, в конце концов в веру общины, мог исходить из иудейского сравнения или из языческого представления, согласно которому голубь был священной птицей: мы не решаемся определить это, поскольку в тех же комбинациях играет роль столько капризов случая; мы ничего не теряем, если не придем к решительной определенности в этом вопросе: достаточно того, что голубь стал символом явления Святого Духа.

Мы не заинтересованы в том, чтобы сомневаться в рассказе о крещении Иисуса, поскольку не можем найти ничего обидного в том, что Иисус, который как Сын Человеческий принадлежал к человечеству и был не чужд его трудностей и жалоб, принял крещение. Апологет почувствовал бы себя освобожденным от тяжкого бремени, если бы ему удалось избавиться от этого сообщения, поскольку для него, в соответствии с его предпосылками, должно быть необъяснимо, как Иисус мог пройти через подобный обряд. Мы делаем честь истине, человечеству и самому Иисусу, если возвращаем ему чувство греховности, которое апологетика у него отняла, и, конечно, если мы не возвращаем его ему в виде безжизненной видимости: камень, призрак могут быть без этого чувства, которое является самым дорогим особенно в высших духах, но не человек, который силой своей внутренности придал мировой истории новую форму.

Поэтому у нас нет никакого догматического интереса сомневаться в записке, которая, напротив, должна быть для нас желанной, потому что она показывает нам Иисуса как Человека среди людей. Нечто более сильное, чем догматический интерес, заставляет нас доводить сомнения до того, что мы, наконец, всерьез задаемся вопросом, действительно ли Иисус крестился от Иоанна.

«Факт этого крещения, — говорит Вайс, — один из тех фактов евангельской истории, который меньше всего дает повод для исторического скептицизма. Почему? «Об одном и том же, — отвечает Вайс, — единодушно сообщается во всех Евангелиях. Но этот аргумент, относящийся к старой апологетике, в настоящее время потерял всякую силу, поскольку это единодушие утратило свой ореол. Лука и Матфей скопировали сообщение из работы Марка, и если поздний четвертый евангелист не имел в виду никого из своих предшественников, то в его время этот факт был настолько общепризнанным, форма явления Святого Духа стала настолько известной, что главное можно было отнести на счет общей веры общины. Этот факт, — продолжает Вайс, — как убеждают нас самые многочисленные свидетельства, в апостольской истории обычно рассматривался как момент, с которого должно было начаться евангельское возвещение о деяниях Господа. Мы открыто признаемся в своем невежестве: нам неизвестно ни одно из этих свидетельств. Ни одного! Если, возможно, Вайс имеет в виду свидетельства Деяний апостолов, то мы снова говорим: мы не знаем ни одного, ибо писатель, включивший в свое Евангелие сообщение и связанный с ним взгляд из Писания Марка, который, следовательно, уже привык к этому типу, не станет отрицать его в своем последующем произведении. Поэтому, когда Петр говорит, например, Деян. 1:22, Господь начал Свою деятельность с крещения Иоанна, он должен