На самом деле никакой «тишью» итальянское уединение для Рутенберга не было, а умственная сосредоточенность лишь отражала сложность того, что происходило вокруг, хотя восстановить, как вслед за описанными в предыдущих главах событиями он проводил свои «римские каникулы», к сожалению, в полной мере не удается: этот этап его биографии скрывает в себе немало «белых пятен». Так, в частности, не обнаружено никаких документальных следов его знакомства с Б. Муссолини, хотя в мемуарной литературе на это существуют прямые указания (см.: Solomon, Litvinoff 1984:110). Недостаточно изучен вопрос о связях эсера Рутенберга с итальянскими социалистами (в RA имеется его переписка с Ф. Турати, не очень, правда, объемная, но представляющая несомненный интерес). Недостает свидетельств о каждодневном быте Рутенберга в приютившей его стране. Необходима более обширная информация о его отношении к Италии и итальянцам. Все эти частные аспекты, как показывают сохранившиеся материалы, так или иначе подчиняются узловой проблеме: возвращение Рутенберга в еврейство носило характер отказа от либерально-народнического мировоззрения, на котором он был взращен, и прихода к западным философским и культурным ценностям.

Старый знакомый Рутенберга и, как он сам себя называет, его «революционный соратник»3, журналист и писатель М. Осоргин, живший в Италии в то же самое время, что и он, сетовал на то, что русские эмигранты невнимательны к этой земле, оказавшей им редкое и исключительное гостеприимство.

К Рутенбергу сетования Осоргина вроде бы отношения иметь не могут: известно, что опальный русский революционер полюбил Италию, неплохо знал итальянский язык, несмотря на свой замкнутый и скрытный характер и конспиративный образ жизни, имел немало знакомых-итальянцев. Человек более деятельный, нежели созерцающий, он, насколько нам известно, в открытой форме чувств своих к Италии не выражал и книг об «образах Италии» не оставил. Тем не менее эта страна, ее природа, история, культура, современная хозяйственная, социальная и политическая жизнь, новые жизненные темы, интересы и перспективы постепенно вытеснили из его сознания то, что так остро волновало еще совсем недавно. Естественным образом, под давлением vita nova, другим становился он сам. Изменяясь, вдруг обнаружил, что всю жизнь до этого сторонился своего еврейства и это в высшей степени нелепое чувство, не смущаясь, принимал за естественное.

Если потребовалось бы определить главную причину, приведшую Рутенберга в национальный еврейский лагерь, в качестве нее, почти несомненно, следовало бы назвать его личное поражение и разочарование в русской революции и в тех, чьми руками она готовилась и совершалась.

В упомянутой брошюре о национальном возрождении еврейского народа Рутенберг пишет о себе как о солдате разгромленной «русской революционной армии». Разочарование и обида были в нем столь сильны, что возвращение в еврейство происходило как отталкивание от прошлого опыта. Речь, разумеется, менее всего идет о национальном составе российского революционного движения, в основе и костяке своем представлявшего собой союз идейных космополитов, независимо от того, кровь какого народа текла в их жилах. Еврей Азеф и православный русский Гапон в одинаковой степени олицетворяли гнусный облик провокаторства. Святость революционных идеалов оказалась низко и цинично растоптанной этими и подобными им людьми, и поиск душевного примирения с действительностью счастливо совпадает в это время у Рутенберга с обнаружением новой точки опоры, твердой почвы. Этой твердой почвой и, соответственно, захватившим все его существо будущим «жизненным проектом» неожиданно стала проблема судеб еврейского народа, о которой, как всякий революционер, преданный вненациональным идеям и ценностям, Рутенберг никогда всерьез раньше не задумывался. Прикасаясь к этой материи, мы поостереглись бы, однако, в противовес многим авторам, писавшим или пишущим о Рутенберге, безоглядно зачислять его в сионисты – ни тогда, в Италии, когда в нем началась крутая национальная ломка, ни потом, живя в Палестине, сионистом в полном и подлинном смысле он не стал, оставаясь в этом образе и качестве – обретшего новую «старую» веру, «самим по себе», «одиночкой», держащимся вблизи сионистской идеологии, но не внутри нее самой. Этого отличия от «нормального» сиониста Рутенберг никогда не сумеет в себе преодолеть, да, собственно, и не будет стремиться это сделать. И напротив, революционный дух, несмотря на все усердие превозмочь наследие «бурной» российской молодости, останется в нем до конца дней. Со всем, естественно, набором качеств «классического революционера» – мечтой о не менее как всеобщем равенстве и счастье людей и готовностью к борьбе с угнетателями не на живот, а на смерть. Поскольку одними из самых угнетенных были евреи и поскольку решение проблем этого народа могло прийти только вместе с образованием его собственного государства, Рутенберг был готов стать «сионистом». И на этих условиях честно им был. Однако не нужно обладать особенной проницательностью, чтобы почувствовать преобладание в нем «революционера» над «сионистом». Неслучайно те, кто его окружал, это действительно остро и настойчиво чувствовали. X. Вейцман писал в книге мемуаров, вспоминая Рутенберга, появившегося в Лондоне после бегства из России (сентябрь 1919):

К этой теме мы еще не раз вернемся.

В Италии он познакомился с горным инженером П.И. Пальчинским, который вместе с женой Ниной Александровной (урожденной Бобрищевой-Пушкиной) недолгое, правда, время (не более двух лет) жил в Риме. В статье «Как устанавливаются международные связи» (полностью приведена в Приложении III) Рутенберг писал: