два ломтика жареного хлеба. Затем следует «Женский час» и музыкальная передача «Пустынный Остров», а примерно в полдень, к ланчу, приходит Эмма с заказанными мною продуктами. Полдюжины яиц; каравай хлеба; несколько кексов с коринкой к чаю; сосиски или колбаса. Но никаких сигарет «Голуаз», хотя я неоднократно просил их принести. Видно, так девочке приказала Ла Бакфаст.

Один раз заходила Китти Тиг; она принесла букет хризантем и открытку с добрыми пожеланиями от остальных сотрудников кафедры. Снова забегал доктор Дивайн – якобы для того, чтобы принести мне кое-что из книг, но на самом деле, как я подозреваю, чтобы проверить, не начал ли я уже разлагаться. В общем, мой день довольно четко размечен визитами коллег и радиопередачами. Сейчас все это заменяет мне и уроки, и перемены, и свободные часы в школе. Какое-никакое, а расписание, помогающее мне следить за ходом времени. Наверное, когда я окончательно решусь выйти на пенсию, жизнь моя будет именно такова: я стану вяло переключаться с одной радиостанции на другую, прерываясь лишь для того, чтобы ровно в половине одиннадцатого выпить чаю, а затем, возможно, погулять в парке, если позволит погода. Возможно, и визиты Ла Бакфаст останутся столь же регулярными, как новостные передачи, и она по-прежнему будет заходить ко мне в половине седьмого.

Мне нравится ее пунктуальность. Директору это просто необходимо. Приятно также, что для нее существует понятие «долг» – хотя мне не хотелось бы думать, что она приходит меня навестить всего лишь из чувства долга, сознавая свою ответственность перед старым человеком, у которого лучшие годы давно уже миновали. Мне кажется, ее влечет сюда и что-то еще. И, должен признаться, ее история, излагаемая столь подробно и неторопливо, стала для меня самым ярким событием моих скучноватых дней.

Я никогда не смотрю мыльные оперы. Возможно, потому, что «Сент-Освальдз» уже сам по себе – натуральная многосерийная драма. Там существует наше маленькое, но живущее весьма напряженной жизнью сообщество; там случаются появления новых людей и уходы старых; там разрешаются наши конфликты; туда даже смерть порой заглядывает. Я давно понял, что преподаватели не любят раскрываться друг перед другом и порой подолгу – иногда годами! – не разговаривают друг с другом из-за такой малости, как взятая без разрешения губка, которой стирают с доски. Из той истории, что рассказывает Ла Бакфаст, я догадался, сколько врагов наверняка успело у нее появиться всего за несколько недель летнего триместра 1989 года, когда она начала работать в школе «Король Генрих». И ведь она явно даже не подозревала, какой эффект на самом деле произвело ее появление там и на учеников, и на преподавателей. Такая молодая и определенно думавшая не только о том, сколь неустойчивы химические соединения тех или иных элементов на ее языковой кафедре, она вела себя так, как ведет себя ребенок, случайно наступивший на муравейник. И все же, слушая ее рассказ, я понимаю, какой серьезный удар она нанесла по рядам старожилов – по Маклауд, Синклеру, Хиггсу, не говоря уж о моем друге Эрике Скунсе, хотя сам он тогда и постарался это от меня скрыть.

Но сейчас у меня более чем достаточно времени, и, вспоминая, что именно он мне тогда рассказывал, я понимаю, как часто он говорил о Ла Бакфаст, с каким холодным презрением или даже негодованием. Между прочим, я только сейчас припомнил, что и сам как-то раз ее видел в нашем с Эриком любимом пабе «Жаждущий школяр». Воспоминания ведь всегда цепляются одно за другое, собираясь в комок, как вата, и теперь я совершенно ясно вижу, как все это было в тот день.

«Жаждущий школяр» всегда был типичным для английского севера пабом. Молодые люди туда редко заглядывали – разве что в будние дни можно было наткнуться на кого-то из учеников шестого класса или на тех наших преподавателей, что помоложе. Но всегда существовало неписаное правило: в пабе магистры и ученики не должны признавать друг друга; мальчики часто даже снимали свои школьные блейзеры и галстуки, считая, что так их никто не узнает. По уик-эндам паб был полон; в основном там собирались мужчины среднего возраста и совсем пожилые, так что встретить там молодую женщину – тем более такую привлекательную, как Беки Прайс, – можно было крайне редко. Несмотря на то что я давно веду вполне уютную жизнь холостяка, мне отнюдь не чуждо восхищение женской красотой; видимо, в тот момент я искренне был восхищен мисс Прайс, иначе реакция Эрика на ее неожиданное появление должна была бы меня насторожить.

Мы с ним сидели за угловым столиком довольно далеко от бара и уже успели выпить по паре больших кружек. Я как раз собирался предложить заказать что-нибудь вроде «завтрака пахаря», когда дверь отворилась, и Эрик застыл, как охотничья собака.

– Черт побери, Стрейтс! А что она-то тут делает?

– Кто? – шепотом спросил я.

– Асда Прайс.

Я посмотрел на вошедшую женщину. Молодая, в джинсах и блузке без рукавов; рыжие волосы горят в солнечном свете, как факел. Признаюсь, я был слегка удивлен. Судя по тому прозвищу, которым воспользовался Эрик, перед нами должен был быть кто-то постарше – и, наверное, не так модно одетый. А тут передо мной была красивая женщина того типа, какой мне раньше доводилось видеть только на картинах викторианского периода; впрочем, в этой юной особе все же не чувствовалось той тихой безмятежности, которая свойственна моделям викторианских живописцев. Наоборот, девушка, казалось, была чем-то раздражена и чувствовала себя в этом баре весьма неловко; и она явно кого-то здесь высматривала. Я помню, как красиво вспыхивали ее волосы в луче света, падавшем из открытой двери; помню изящный изгиб ее шеи и ключицы в простом вырезе блузки.

Эрик прикрыл лицо рукой.

– Неужели даже здесь больше нет ничего святого?

– Да ладно тебе. Допивай скорей, и пойдем куда-нибудь еще, – сказал я с некоторым раздражением. Эрик порой может и палку перегнуть, излишне драматизируя события; мне часто казалось, что он и сам-то не больно верит в то, о чем говорит. Например, он вечно твердил, что женщины работают исключительно для того, чтобы завоевать и подчинить себе традиционное мужское пространство и не дать мужчинам наслаждаться обществом друг друга. То, что мисс Прайс была так молода, тоже явно его раздражало, потому что я помню, как он тогда возмущался:

– Она ведь едва ли намного старше кое-кого из наших учеников!

– Успокойся, Эрик, дай ей шанс, и она скоро повзрослеет, – усмехнулся я. – Вспомни: даже ты когда-то был молод.

Он только плечами пожал. Наверное, с высоты его сорока восьми лет мисс Прайс казалась ему неприлично юной. Зато сейчас мы сами кажемся неприлично старыми, особенно если