Гордые и озлобленные ликовали, полагая, что короли Юга ушли на верную гибель. Но в тот же день вечером, когда последние долгие колонны, извилистые, как змея, давно скрылись за северной грядой, тысячи сакарпцев вышли на улицы послушать проповеди судий, облаченных в бело-зеленые одежды. И приняли предложенные им куски медной проволоки, чтобы согнуть из них Кругораспятия.

Позже они ходили и сжимали в руках эти грубые изображения, как, бывает, дети носятся с игрушками, которые захватили их воображение. Кругораспятие. Живой символ живого бога. Все это было как чудо, все эти истории, блистательные возможности, сверкающее великолепие новой, более глубокой и милосердной действительности. Они шли группками, перешептываясь, и на тех, кто порицал их, бросали суровые взгляды, не только воинственные, из самозащиты, но и полные сострадания. Гордыня, как научили их судии, — грех глупцов.

В тот вечер они, по сути дела, впервые встали на колени, высказали великую неизреченную боль своих сердец. Они жарко сжимали во влажных ладонях свои Кругораспятия — и молились. И холодок, покалывавший им кожу, казался божественным знамением.

Они понимали, что именно они увидели и почувствовали.

Ибо кто окажется таким глупцом, чтобы не распознать Истину?

Желание утаить и желание обмануть суть одно. Воистину, тайна — не что иное, как обман, который не оглашается вслух. Ложь, которую могут услышать только Боги.

Меремпомпас. «Эпистемы»

Ранняя весна, 19-й год Новой Империи (4132 год Бивня), верховья реки Рохиль

План был идти вдоль притоков реки Рохиль до Оствайских гор, затем по перевалу Охайн выйти в бездорожные Меорнские пустоши, где охотились за своей нечеловеческой добычей чуть ли не все охотничьи артели, которые захаживали в Мозх. Это был, как заверил Ахкеймиона Киампас, старый и проторенный путь. «Надежный, если что-то может быть надежным в этом поганом ремесле», — сказал он. Насколько понимал Ахкеймион, интересного ничего не будет, пока они не «уйдут тропой за Окраину», а Окраина — это была неустоявшаяся и постоянно отступающая граница территории, которую Сарл назвал «шкурная земля»: места, где бродили шранки.

В первые два вечера Ахкеймион разбивал собственный лагерь и сам готовил себе еду. На третий вечер Сарл пригласил его отобедать у капитанского костра, что, помимо лорда Косотера и Сарла, означало присутствие Киампаса и Инкариола. Поначалу Ахкеймион не знал, чего ожидать, но потом, отведав великолепной телятины с вареными корнями сумаха, понял, что с самого начала все верно представлял: Сарл будет бесконечно рассказывать обо всем на свете, Киампас — вставлять осторожные шутки, нечеловек — добавлять загадочные и порой бессмысленные замечания, а Капитан уставится взглядом в ночь и не проронит ни слова.

На следующий вечер приглашение не повторилось, и Ахкеймион злился, не потому, что его не допустили, а из-за пустоты одиночества, которая возникла у него, когда его проигнорировали. Из всех возможных грядущих бед, которые тревожили его мысленный взор, угнетенное состояние духа он числил среди самых незначащих. И тем не менее прошло всего четыре ночи, и вот он тоскливо слоняется, как изгой-калека под стенами храма. Он всей силой воли старался не сводить глаз со своего скромного костерка. Но какой бы неистовой бранью он ни осыпал себя, взгляд помимо его воли уходил в сторону разговоров и смеха, доносящихся от других палаток. Площадка, явно облюбованная многими охотничьими артелями, была очищена от валежника и папоротника, так что между старыми вязами было хорошо видно остальных Шкуродеров. Их костры прятались между холмиками утрамбованной земли. Переплетающиеся круги света, слабенькие, оранжевые, вычерчивали на черном фоне остального леса контуры отдельных стволов и веток.

Ахкеймион уже почти позабыл, каково это, смотреть на людей, сидящих вокруг костров. Они обхватывали себя руками, чтобы не замерзнуть. Улыбались и смеялись рты, то исчезали, то появлялись в свете костров языки и зубы. Взгляды перепрыгивали с одного лица на другое, не выходя за строгие границы каждой маленькой группки, и, когда на время устанавливалось молчание, неизменно возвращались к углям костра. Первое время его пугало смотреть, что делают люди, когда поворачиваются к миру спиной, когда под бесконечными черными сводами обнажается их внутренний мир, вскрывается, как устрица, и вокруг нет других стен, кроме недружелюбной природы. Но со временем он начал находить эту картину все более трогательной, так что даже почувствовал себя старым и сентиментальным. В этом диком и мрачном месте эти беззащитные существа осмеливались собираться вокруг головешек, которые называли светом. Эти люди казались одновременно бесценными и незащищенными, словно разбросанные на земле бриллианты, словно вот-вот, в любую секунду налетит и схватит их злобная нечисть.

Его внимательные взгляды не остались незамеченными. В первый раз, углядев, что на него смотрит какой-то человек, Ахкеймион просто отвернулся. Но когда несколько секунд спустя колдун снова бросил на него взгляд, человек по-прежнему продолжал на него смотреть — и весьма пристально. Ахкеймион узнал в нем того кетьянца, который приходил на самый первый сбор экспедиции в Мозхе и долго огорчался, что испачкались края его белых нильнамешских одежд. Между ним и Ахкеймионом возникло некоторое напряжение, когда кетьянец стоял и что-то говорил, кивая в его сторону. Почти вся его разношерстная компания, как один, посмотрела туда, куда он показывал, кто-то вытягивал шею, кто-то отодвинулся в сторону, чтобы никто не заслонял обзор — несколько беглых взглядов исподтишка. Ахкеймион много раз видел этих людей в пути, дивился их рассказам, но ни с кем из них не перекинулся ни словом. Но даже если бы он и говорил с ними прежде, ничего бы не изменилось. У походных костров, как за столом в корчме, все друг другу иностранцы.

Нильнамешец отделился от остальных, подошел и присел рядом с хилым костерком Ахкеймиона. Он улыбнулся и представился Сомандуттой. Возраста Сомандутта был довольно молодого, чисто выбрит, как было принято у нильнамешской касты знати, обладал располагающим взглядом и чувственными губами — присутствие таких мужчин подвигает мужей стать обходительнее со своими женами. Казалось, что он постоянно подмигивает, но эта привычка вызывала недоумение лишь в первое время, а потом воспринималась как вполне естественная.

— Ты не из этих, — сказал Сомандутта, подняв брови и кивнув в сторону капитанского костра. — И наверняка не из Стада, — он склонил голову вправо, в направлении трех соседних костров, каждый из которых окружала толпа юных лиц, желтых в отсвете пламени. Большинство из этих молодых людей щеголяли длинными галеотскими усами. — Значит, ты — один из Укушенных.

— Из Укушенных?

— Да, — ответил Сомандутта, широко улыбнувшись. — Один из нас.

— Один из вас.

Открытое лицо Сомандутты на секунду задумчиво нахмурилось, словно нильнамешец пытался определить, как понимать его тон. Потом он пожал плечами и улыбнулся, будто припомнил одно необременительное обещание, данное у чьего-то смертного одра.