— Как уже сказано, — продолжала Анна, — у последователей акта сознательного творения есть один аргумент, который действительно заслуживает внимания.

— Какой именно?

— Случайный характер мутаций. Одна лишь возможность мутаций не произвела бы так много положительных изменений за изучаемый отрезок времени. Много ли врожденных дефектов вам известно, которые привели бы к положительным модификациям?

Лиза и прежде слышала подобные аргументы: «Жизнь развивалась слишком быстро, случайностью это не объяснить».

— Эволюция — процесс не случайный, — возразила Лиза. — Естественный отбор уничтожает тех, кто подвергся нездоровым изменениям. Лишь более совершенные организмы способны передавать гены по наследству.

— То есть выживают наиболее приспособленные?

— Или достаточно приспособленные. Изменения в итоге не всегда дают совершенство. Даже заметное улучшение свойств — уже преимущество. А через несколько сотен миллионов лет небольшие преимущества превращаются в то биоразнообразие, которое мы наблюдаем сегодня.

— За сотни миллионов лет? Да, хорошо иметь в своем распоряжении столь значительный отрезок времени. А что вы скажете о скачках эволюции, когда за ограниченное время происходили огромные изменения?

— Полагаю, вы говорите о кембрийском периоде? — уточнила Лиза.

Кембрийский период действительно был одним из самых сильных аргументов сторонников креационизма. Период продолжался сравнительно недолго, всего около пятнадцати миллионов лет.[31]Однако в течение этого времени произошла вспышка увеличения численности новых форм жизни: множество видов губок, моллюсков, медуз и трилобитов словно упали с небес.

— Нет. Изучение окаменевших остатков дает немало подтверждений тому, что «внезапное возникновение» беспозвоночных не было столь уж неожиданным. Еще в докембрийском периоде существовало предостаточно губок и червеобразных многоклеточных. Разнообразие форм жизни в этот период можно объяснить появлением в генетическом коде генов Хокса.

— Гены Хокса?..

— Группы из четырех-шести генов появились в генетическом коде перед началом кембрийского периода. Считается, что они контролируют эмбриональное развитие, определяют правую и левую половины основных частей тела. Дрозофилы, лягушки, люди — все имеют одни и те же гены Хокса. Вы можете изъять ген Хокса у дрозофилы, внедрить его в ДНК лягушки, и он будет отлично функционировать. Эти гены — фундаментальные «включатели» развития эмбрионов. Малейшее изменение в генах Хокса создает совершенно новые формы организмов.

Не уверенная, к чему клонит Анна, Лиза все же прониклась уважением к ее глубокому знанию предмета. Да, сильный соперник. Если бы Анна была ее оппонентом на научной конференции, Лиза просто наслаждалась бы дебатами. Однако сегодня приходилось постоянно напоминать себе о том, с кем она говорит.

— Итак, развитие генов Хокса непосредственно перед началом кембрийского периода объясняет нам столь значительную вспышку разнообразия форм. Однако гены Хокса не объясняют другие аспекты быстрой — почти целенаправленной — эволюции.

— Какие, например?

Дискуссия становилась все более интересной.

— Например, березовые пяденицы. Вам известна их история?

Лиза кивнула. Анна привела один из излюбленных аргументов представителей лагеря противников. Бабочки березовой пяденицы обитают на березах и имеют пятнисто-белую окраску, помогающую слиться с корой дерева, благодаря чему их не поедают птицы. Когда в районе Манчестера начали разработку угольных пластов и стволы берез почернели от пыли, белые бабочки стали заметной и легкой добычей для птиц. Однако популяция изменила свою обычную окраску на черную всего за несколько поколений и вновь стала незаметна на потемневших стволах берез.

— Если мутации носят случайный характер, — убеждала Анна, — то черная окраска появилась удивительно вовремя. Если это событие случайно, то почему наряду с черными не появились красные, лиловые, зеленые бабочки? Или, например, двухголовые?

Лиза с трудом сдерживалась.

— Я бы сказала, что все другие формы бабочек были съедены птицами. А двухголовые вымерли. Вы неверно понимаете пример. Изменение цвета произошло не вследствие мутации. У пядениц уже имелся ген темной окраски. И в каждом поколении рождалось некоторое число черных бабочек, но их съедали птицы, и основная часть популяции оставалась белой. А когда деревья почернели, несколько черных пядениц получили преимущество и пополнили популяцию, в то время как белые особи выедались птицами. Вот в чем смысл приведенного вами примера: условия окружающей среды способны влиять на популяцию. Однако это не пример явления мутации. Черный ген присутствовал у пядениц всегда.

Анна улыбалась, глядя на Лизу. Девушка догадалась, что та лишь проверяла ее знания. Лиза рассердилась, но почувствовала, что заинтригована.

— Очень хорошо, — похвалила Анна. — Тогда позвольте мне привести более свежий пример результата эксперимента, проведенного в строго контролируемых лабораторных условиях. Исследователь получил линию бактерий Е. coli, или кишечной палочки, не способную усваивать лактозу, молочный сахар. Затем поместил процветающую популяцию бактерий в чашку Петри с питательной средой, в которой единственным источником пищи была лактоза. Что должно произойти согласно науке?

Лиза пожала плечами.

— Неспособные питаться лактозой бактерии будут голодать, пока не вымрут.

— Именно это и случилось в девяноста восьми процентах чашек Петри с культурой бактерий. Однако два процента продолжали процветать. Они спонтанно мутировали, дав ген усвоения лактозы. В течение одного поколения! Я сочла результат поразительным. Он полностью противоречит принятому взгляду на случайность мутаций. Из всех генов в ДНК кишечной палочки только в двух процентах произошла мутация единственного гена, необходимого для выживания. Почему? Результат эксперимента явно противоречит случайному характеру мутаций.

Лиза признала, что результат необычен:

— Возможно, просто лабораторное заражение.

— При повторении эксперимента получен тот же результат.

Лиза смотрела на Анну с недоверием.

— Я читаю в вашем взгляде сомнение. Что ж, давайте поищем другой пример, отвергающий случайный характер мутаций.

— Какой?

— Вернемся к временам зарождения жизни на Земле, к так называемому первобытному бульону, когда впервые включились движущие силы эволюции.

Лиза вспомнила, как Анна недавно обмолвилась о том, что история Колокола насчитывает много миллионов лет. Лиза ждала новых откровений.

— Повернем часы вспять, — начала Анна, — к тому времени, когда еще не возникла живая клетка. Вспомните догмат Дарвина: все живущее произошло от более простых форм. Так что же было до клетки? До какого уровня мы можем низвести жизнь, не теряя право называть ее жизнью? Живая ДНК?