– Ложные обвинения и перегибы, – произнес я в телефонную трубку, иронически улыбнувшись. – Но разобрались. Даже место нашли в секретариате НКВД.

Тут Панарин соизволил подобреть. И все же назначил встречу – пригласил к себе в наркомат.

Встретились. Панарин был весь такой надутый, чопорный. Нарочито дистанцировался от старых коллег. Типичный недалекий чинуша, вознесшийся волей судьбы на вершину и теперь боящийся, что кто-то из старого окружения попросит протянуть ему руку помощи.

Разговор не клеился. Вяло повспоминали старых знакомых. Посетовали на тогдашние события, потрясшие область. А потом мне объявили, что сейчас заседание у наркома, поэтому, если что, то заходи, но лучше не надо – это на морде написано было.

Вот и думай – это маска чванливого идиота? Или он на самом деле такой есть?

Куличков, ответственный работник ЦК, когда я ему позвонил, самым оптимистичным тоном попросил оставить телефон, мол, обязательно перезвонит товарищу дней суровых.

Думал, он прикидывается. Но нет, и правда перезвонил через день. Похоже, наводил, старый лис, справки обо мне: почему я на свободе и не в бегах ли? А если не в бегах, то стоит ли со мной встречаться? Узнал, что я и правда работаю в аппарате НКВД. Всем, интересующимся моей скромной персоной, отвечали, что я ударно тружусь в секретариате наркомата и занят исключительно бумагами, а работа это уважаемая, хоть и нудная. Отделение мое считалось секретным даже внутри ведомства.

После этого Куличков был само радушие. Пригласил на свое место работы – в особнячок в центре Москвы. Хорошим чаем с травками напоил. Вишневую настойку предложил – прямо от родных из деревни. Чуть ли не домой в гости звал, но адреса не называл и времени не назначал. Такой стиль поведения у человека – нарочитая широта души, фальшивая открытость в общении, показной либерализм. Но это игра на публику. Немало он сомнительных списков на репрессии подписал, не сильно разбирался, кто прав, кто виноват. Обладал повышенным инстинктом самосохранения.

Кстати, насчет репрессий. Меня сильно интересовало, кто был инициатором основной их волны в нашей области. Таких бумаг не было даже в нашем аппарате. Нам спускали только списки. А вот сама переписка хранилась в закрытых архивах ЦК, куда мне доступа не было.

Тут помог мой старый боевой друг, бывший заместитель Генерального прокурора, а ныне один из руководителей контрольной службы ЦК Антон Демидов.

В этом человеке я был уверен на все сто процентов. Знал, что он предпринимал серьезные попытки вытащить меня из тюрьмы на Лубянке, а это дорогого стоит. И таить от него я ничего не стал, в том числе и о моих поисках Бая.

И выдал он мне в ответ примерно то же, что и Плужников:

– Лучше волну не гнать. Доказательств у тебя никаких. А времена ныне очень неспокойные. Обвинят в дезорганизации деятельности партийных органов и продолжении курса Ежова… Но и оставлять этого так нельзя. Нужна фактура.

Он махнул рукой – мол, гулять так гулять. И обеспечил мне доступ к партийным материалам, касательных механизма репрессий в нашей области.

И вот тут меня ждали неожиданные открытия. Я всегда считал, что первый секретарь Тепличный больше всего воду мутил. И действительно нашел несколько его писем в напыщенном верноподданническом стиле, между строк просто семафорил незамысловатый посыл: «Я ваш, не трогайте меня, пожалуйста! Я верный пес и всех, кого скажете, покусаю!» Очень ему хотелось выслужиться и ненароком не попасть под молотильную машину репрессий. Но вот только большинство реальных списков на репрессии предоставлял не он, а второй секретарь обкома, сопровождая настоятельными требованиями самых жестких наказаний.

Вот тебе и верный ленинец Белобородько. Лицемерием тут попахивает. На словах он всегда был за гуманизм, а на деле писал письма в ЦК: «Необходимо серьезно расширить перечень репрессированных». А после этого я, как руководитель управления госбезопасности области, получал новые списки на аресты. И надо было их добросовестно исполнять – иначе голову снимут. Иногда я к Белобородько приходил на поклон, чтобы тот помог некоторых людей освободить. Интересно, что он всегда оказывал содействие, и часто людей освобождали. А потом он отсылал новые списки в столицу на репрессии.

Некрасиво, конечно. Но о чем это говорит? Что он шкуру таким образом спасал, потому как и его могли так же? Так в том Бог ему судья. Но светлый образ принципиального и мудрого коммуниста-ленинца поблек в моих глазах. Потому как было в этих его списках немало врагов, но многие точно пострадали для разнарядки. А арест некоторых повлек серьезный ущерб для государства.

Как ни хотелось вычеркнуть мне Белобородько из списка подозреваемых, но не получалось. Наоборот, подозрений в отношении него накапливалось все больше.

Визит к нему я оставил напоследок. И вот однажды снял трубку и позвонил ему.

Тот демонстрировать свое начальственное величие не стал и даже искренне обрадовался мне.

– А, товарищ Ремизов. Вспоминал вас не раз после той встречи на выставке. И всегда рад видеть. Заходите… Ну, хотя бы, в среду. Вас пропустят, я распоряжусь. Интересный разговор есть…

Ну что же, приглашение получено. И заинтриговал он меня сильно. Что у него за интересный разговор?..

Конструктивистское здание Наркомата земледелия занимало целый квартал на Садово-Спасской улице. Оно притягивало взор сочетанием плавных округлых обводов с уступчатыми углами и большими затейливыми окнами. Архитектор Щусев достиг интересного эффекта – в очертаниях здания были свет, простор и, главное, ожидание неясного, но вместе с тем захватывающего будущего. Конструктивизм вообще жил под знаменем – оторваться от настоящего и лететь в дали грядущего. Часто архитекторы сильно с этим перебарщивали, и у них получалось нечто угловатое и несуразное. Но это здание мне нравилось всегда.

Удостоверением я светить на проходной не стал. Отправился в бюро пропусков, показал паспорт, и мне выписали бумажку. Прошел через фойе к лифтам непрерывного действия. Они меня всегда пугали – казалось, без остановки движущиеся одна за другой кабинки без дверей однажды начнут пережевывать пассажиров.

Мне на восьмой этаж – самый высокий. Вот и приемная с пожилой полноватой секретаршей. Белобородько в этой роли совершенно не переносил смазливых молоденьких пташек.

– Вас ждут, – торжественно изрекла секретарша.

Просторный кабинет был почти пуст, с минимумом мебели и практически без украшений. Стол для совещаний, сейф, портреты вождей. На столе пара папок, несколько телефонов. И единственная дорогая и солидная вещь – массивный бронзовый чернильный прибор с фигуркой танцовщицы. А так в целом все аскетично и функционально.

Сам я никогда не был приверженцем пошлой роскоши. Вон, некоторые наши функционеры тащат на рабочее место вычурную мебель и всякий антиквариат. Скромнее надо быть. Хозяин кабинета разделял такое мнение.