Правда, один этаж лазарета был для посетителей закрыт. В коридоре стояла на посту сестра милосердия, которая остановила мадемуазель Понсон и девушек, когда они хотели зайти.

— Сюда посетителям нельзя, — сказала она.

— Почему? — спросила мадемуазель Понсон.

— Эти люди так изувечены, что сил нет на них смотреть, — пояснила сестра. — И у других пациентов нервы не выдерживают, вот почему несчастных поместили здесь, в отдельном крыле.

— Вы хотите сказать: изолировали, — сказала мадемуазель Понсон. — Посадили в карантин.

— Если вам так угодно, — пожала плечами сестра.

— Но они, как и все, имеют право на апельсины и сигареты, — возразила мадемуазель Понсон. — Почему лишать их этого?

— Вы можете оставить подарки у меня, я прослежу, чтобы их раздали всем желающим.

— Как грустно. Молодой человек идет на войну защищать свою страну, тяжело ранен, а в благодарность его прячут как прокаженного, чтобы не оскорблять чувства окружающих. Я оставлю девочек здесь, сестра. Но сама хочу увидеть этих несчастных. Может быть, им не помешает немного утешения.

— Хорошо, мадемуазель, — сказала сестра. — Если вы настаиваете. Но я вас предупредила…

— Если вы пойдете туда, мадемуазель Понсон, — сказала Рене, — я с вами.

— Я тоже, — сказала Франсуаза.

Сестра посторонилась.

— Ну что ж, будь по-вашему. Но предупреждаю, вы не представляете себе, что вас ждет…

Землисто-бледные, онемевшие, гувернантка и обе девочки вышли из крыла изувеченных, будто из врат преисподней. Позднее, в экипаже, на обратном пути в Сан-Суси, мадемуазель Понсон пробормотала:

— Если бы все граждане всех стран видели такое, на земле бы больше не было войн.

— Всегда найдутся безумцы, которые начнут войну, мадемуазель, — заметила мадам де Гранвиль.

После этой первой поездки в лазарет мадам де Гранвиль запретила девочкам навещать раненых солдат.

— Не дело в вашем возрасте бывать в таких местах, — сказала она, — видеть эти ужасы: бинты, кровь, увечья, слышать стоны раненых. Это оставит отпечаток на всю жизнь. Отныне мы будем посылать наши приношения, и персонал раздаст их вместо нас.

Девочки громко запротестовали, но старая дама была непоколебима.

— Я сама буду отвозить наши приношения в свой свободный день, мадам, — предложила мадемуазель Понсон. — Думаю, солдатам приятно, когда к ним заходит кто-то не из персонала. В особенности женщины. Это дает им надежду.

— Дело ваше, мадемуазель, — ответила мадам де Гранвиль. — В свободные дни вы вольны поступать как вам угодно. Но в одиночку, без девочек.

К чести дяди Луи и к всеобщему удивлению, он, известный своей чувствительностью к виду крови и ран, тоже вызвался работать волонтером в одном из лазаретов.

— Я не пошел на войну, — объяснил он Рене, — потому что, разумеется, почитал своим долгом перед сестрой позаботиться о ее дочери. И потому что, сказать по правде, не в пример твоему храброму отцу, я по натуре не воин. Вряд ли смог бы убить другого человека, даже злодея боша. Но эти бедные мальчики, которых привезли сюда, нуждаются в утешении. А это в моих силах. Я пою им, танцую, помогаю писать письма домой их любимым. Конечно, мне приходится преодолевать природный страх перед кровью и ранами, перед насилием любого рода. Но это малая цена по сравнению с жертвами, принесенными этими молодыми людьми.

В свою очередь девочки тоже старались помогать — они завели «военных крестников», отвечали на частные объявления солдат, опубликованные в еженедельнике «Ла ви паризьен». В результате обе переписывались с юношами на фронте, и по взволнованным ответам молодых людей было легко представить себе, как они рады получать письма от девушек из Биаррица, такого далекого от войны. Ведь это давало солдатам и возможность помечтать, что когда-нибудь после войны они сами поедут на юг и встретятся с ними.

Иногда письма девушек возвращались за отсутствием адресата, и они предполагали, что солдат пал в бою. А иногда не приходило вообще никакого ответа, и тогда неизбежно напрашивалось то же предположение. Но мало-помалу и Рене, и Франсуаза устали писать и получать эти анонимные любовные письма, которые разрывали сердце страстными надеждами и смутными мечтаниями о жизни после ужасов войны. Их переписка сократилась и в конце концов вовсе оборвалась; теперь они обратили свое внимание на местных юношей-испанцев, чье присутствие было куда более реальным. О разочаровании солдат — своих «крестников» и «любимых», уже не получавших писем, — они никогда не говорили и старались не думать.

Более упорная, чем девочки, мадемуазель Понсон продолжала переписываться с одинокими мальчиками на фронте и со своим женихом.

— В конечном счете жизнь обретает смысл, когда можешь дать хоть немного утешения солдатам, у которых нет друга, — говорила она. — Особых усилий тут не требуется, и я даже не предполагала, что это доставит мне такое удовольствие. Полжизни проходит, прежде чем поймешь, что с нею делать.

В ответ гувернантку заваливали лирическими посланиями и фотографиями, а порой и засушенными цветами, которые на фронте стали большой редкостью, ведь большей частью их втаптывали в расквашенную землю сапоги солдат или клочья разносили артиллерийские снаряды, земля оголилась на многие годы.

Как раз тогда граф получил первый отпуск и приехал в Биарриц. Он изрядно похудел, но выглядел крепким, поздоровевшим, а лицо слегка обветрилось и загорело от многих дней среди непогоды. Из Парижа он привез с собой одну из любовниц, замужнюю даму, мадам Ивонну д'Оденар, которую якобы случайно встретил в Биаррице, когда только-только приехал. И, по словам графа, опять-таки случайно выяснилось, что оба они остановились в одной гостинице. Рене эта женщина совершенно не интересовала, и она просила отца поселиться с ними на вилле, но граф сказал, что предпочитает пожить в городе.

— Последние месяцы я провел в сельской провинции, дорогая, — сказал он, — и теперь мне необходимо насладиться городом, ресторанами, клубами, казино, развлечениями. Отпуск короткий, и надо использовать его как следует. Но я буду видеться с тобой каждый день. Ты можешь приезжать ко мне в Биарриц, или я приеду на виллу.

В первый же вечер, ужиная с графом в гостинице, Рене и Франсуаза засыпали его вопросами о войне и о том, что происходит в Париже. Граф описывал Западный фронт весьма мрачно:

— В газетах война всегда предстает волнующей и обвеянной славой. Это привлекает молодых людей в армию. Но уверяю вас, никакой романтики там нет, только кровь, грязь и изнеможение. Но тем не менее не могу не признать, забавного тоже хватает. Я бы ни на что ее не променял.

— Забавного? — переспросила Рене. — Вы убивали бошей, папá?

— О да, нескольких, — ответил граф. Смеясь, он обернулся к мадам д'Оденар. — Вообразите, Ивонна, я уложил одного из дуэльного