— Это славно, — кивнул своим мыслям воин. — А в Бунке?

— Там-то конечно. Но один Ноллан знает, сколько бойцов…

— Мне нужно попасть туда, — безапелляционно заявил Сохатый. — Очень скоро вам понадобятся все солдаты. Я чувствую, как надвигается опасность.

«О, Ноллан Всевеликий, — подумал народный депутат, кивая и стараясь не показать испуга, — а мне-то казалось, что Старый Бирюк — это напасть!»

* * *

Яркие цветовые пятна скользили по куполу Эндимион-сити, переливаясь и мерцая. Город походил на музыкальную шкатулку, хотя мало кто здесь сумел бы вспомнить, что такое музыкальная шкатулка.

— Сегодня праздник! Сегодня великий праздник! — речь Эдварда Ноллана III перед населением Лунной станции ввергла город в состояние радостной эйфории, которой и близко не могло быть в день Исхода. Тогда у каждого на Земле оставались друзья, родные. Счастье выживших было безнадежно омрачено несчастьем оставшихся. То ли дело нынче! Родная планета жива! На ней остались люди! Не просто какие-то разумные или не слишком разумные существа. Люди!

Значит, скоро можно будет вернуться и уже там разбираться, что пошло не так и почему не сработали оставленные перед катастрофой маяки. А сегодня даже об этом можно забыть, потому что в жизни людей должна быть радость! Хоть изредка, но ничем не омраченная! А иначе — зачем все это?

Эдвард Ноллан глядел на танцующих посреди улиц людей, обнимающихся и горланящих, казалось, уже совсем позабытые земные песни.

— Что-то не так? — услышал он за спиной.

Отец стоял, привычно скрестив руки на груди.

— Нет, что ты. Все хорошо, — Эдвард Ноллан III коснулся левой рукой внезапно зачесавшегося кончика носа.

— Ты говоришь, «все хорошо», а твое подсознание отчего-то протестует.

— Я вовсе не пытаюсь ничего от тебя скрыть, — как-то невесело откликнулся глава исполнительного комитета лунной станции.

Он вновь посмотрел на отца и вздохнул:

— Ну, может быть, ты и прав. На душе у меня почему-то неспокойно.

Он подошел к ручью и оглянулся. Вроде бы никого. Обостренное чувство охотника в единый миг позволило бы ощутить направленный взгляд, особенно враждебный. На всякий случай Тимур страховал его, укрывшись в кустах в некотором отдалении. Мало ли, кому вздумается наполнить флягу или просто окунуться в студеную воду.

Кто бы знал, как ему хотелось вонзить нож в горло этого самоуверенного красавчика. Вонзить и провернуть на возвратном движении, не оставляя жертве ни малейшего шанса. Они были знакомы уже лет десять, с той поры, когда он впервые сам повел отряд на эту сторону реки скрытно разведывать пути Дикого Поля.

Тогда-то, в знак почтения к родовитому военачальнику, молодой еще в ту пору халиф Эргез прислал двух Несокрушимых гвардейцев. Добрая традиция бытовала у верных — посылать своих отборных воинов сыновьям других наместников для крепкой стражи.

Оставалось лишь гадать, кто из двоих тогда предал его. Хотя, отчего же предал? Остался неуклонно верен своему долгу и Пророку! Хватило же ума числить этих коршунов своими друзьями. Но молодость щедра на дружбу, и так легко впасть в глупейшую из ошибок — поверить ближнему! В тот час, когда все раскрылось, он готов был убить обоих, но куда там! Они вместе, и каждый сам по себе, были подготовлены куда лучше, чем он, а уж против двоих у него не было ни одного шанса.

Но он боролся, отчаянно бился, как раненый тигр, попавший в капкан! Его сбили с ног и опутали липкой сетью, хохоча над неловкими попытками вырваться. А потом взвалили, будто тюк, поперек седла вьючной лошади и увезли отступника в потаенный дворец Владыки правоверных на суд и расправу.

Перед его глазами, как сейчас, встало лицо грозного отца. Тот поверить не мог, что единственный сын и наследник оказался способен на такое. Глаза его, всегда пылавшие яростью к иноверцам, теперь казались и вовсе безумными. Он бился головой о каменный пол и на коленях умолял Аттилу оставить в живых изменника. Затем, не дождавшись ответа, сам бросился на опозоренного сына, желая удавить своими руками. Тимур был одним из тех, кто оттащил разъяренного отца в миг, когда блистательный Пророк явил свое милосердие.

— Ты еще юн и неразумен, — обратился к нему старик, которого он, сколько себя помнил, почитал непререкаемым вершителем человеческих судеб. — Все мы когда-то были юны и неразумны. Долг повелевает мне казнить тебя, мерзкий червь. И не потому, что совершенное тобой ужасно, — хотя это так; не потому, что ты отступил от моего слова и тем самым нарушил волю небес. Если сейчас не сделать этого, иные сочтут, что им дозволено преступать завет. А если завет станет щелястым забором, то зачем он тогда нужен? Если крамола эта, если пагубная гниль поселится в умах правоверных, из мира уйдет порядок и почтение к власти. И он неминуемо скатится в хаос, как это было до Того Дня, и гнев Предвечного окончательно развеет в прах этот мир.

Он, помнится, в тот миг тронул языком разбитые губы, подумал, что не пристало выплевывать под ноги Пророка сгусток крови, проглотил его и тихо ответил:

— Я виноват, Всевеличайший. Убей меня.

— Ты прав, что просишь смерти, — не спуская пронзительного взгляда с никчемного сына начальника своих Несокрушимых, вымолвил Аттила. — Покорность и принятие судьбы — высшее благо для истинно верного. Но смерть — чересчур малая расплата за твою вину. Тебя ждет иной путь.

Сам понимаешь, умереть может всякий, и всякий умрет в свой час. Тут нет воздаяния за измену. А без него казнь не имеет смысла. Мир иной, мир светлый не примет тебя, изрыгнет, возродив в теле бессловесного раба, обреченного страдать весь свой век — Пророк медленно подошел к нему, приподнял твердым, словно толстый гвоздь, пальцем его подбородок и вперил изучающий взгляд в заплывшие после недавней драки глаза. — Все эти годы я учил тебя, кормил, одевал. Тебе дали отряд, и ты хорошо водил его. Я верил тебе! Стало быть, подарить тебе смерть — значит, развеять в прах старания многих верных. Но ты еще можешь отплатить им за добро добром, можешь залечить разбитое сердце отца и даже снискать мое прощение и славу для себя.

— Я сделаю все, что бы ты ни повелел, — едва размыкая губы, пробормотал он.

— Верю тебе. Чуть позже я решу, какова будет цена искупления. Сейчас я устал.

— А эти? — низко поклонился наблюдавший эту сцену Тимур, указывая на женщину с ребенком на руках.

— Отвези их к Эргезу. Пусть до поры до времени живут при его дворе.

Тогда он видел их в последний раз. Сейчас Тимур передал ему серебряный цветок — его давний подарок самой прекрасной девушке на свете. Он сказал, что она жива и все еще ждет его, растит сына. Но жива ли? Или это очередная уловка? И вот теперь он делает свое дело, а Тимур следит, чтобы никто из тех, кто за эти годы стал отступнику близким, не увидел сейчас лазутчика.

Он еще раз прислушался к собственным ощущениям. Да, связной уже на месте. Сейчас-то не покажется, к чему рисковать? Выйдет чуть позже, когда их поредевший отряд уйдет с привала. Времени осталось чуть-чуть, а идти до селения не близко. Хорошо бы добраться до темноты, а то опять придется ночевать под открытым небом под стоны раненых. Двоих вчера после боя схоронили, но эта же мгновенная схватка принесла еще троих подранков: новые стоны, новые перевязки, новые окровавленные перевязочные ленты… Выживут ли? Кто знает?! Да и стоит ли им выживать? Только длить мучения!