Она замолчала, чувствуя, что и так уже сказала достаточно и что у нее нет никакого желания выворачивать наизнанку свою душу — даже перед ним. Разговаривая с Опалиным, она о многом умолчала: о том, что сама оказалась в Крыму во время войны, о том, как последний пароход ушел без них с матерью, о том, как они потом скитались и в итоге оказались в Большом театре, который она сразу же невзлюбила, потому что им с матерью были отведены там самые ничтожные роли. И тут за кулисами она увидела Алексея, шедшего упругой балетной походкой и абсолютно не похожего на окружающих его людей. И потом она ходила на каждую его репетицию, на каждое представление. Сейчас ей даже стало не по себе от мысли, до чего же она была в него влюблена.

— Можешь мне не отвечать, но я все-таки спрошу, — негромко проговорил Опалин, подходя ближе. — Почему ты все-таки его оставила?

— Не могла больше видеть, как он губит свою жизнь. — Лицо Маши исказилось. — Ей же все равно, кто он, что он. Она ничего не понимает. А сумасшедшие живут долго, спроси кого хочешь. Но он — знаешь, он сумел… Других несчастье ломает, а он из своего несчастья сделал… сделал то, что питает его жизнь. Его… творчество. — Она сделала над собой усилие, чтобы произнести это слово. — И с кем бы он ни спал, кто бы ни появлялся в его жизни, он все равно танцует и живет ради нее. Ради надежды, что когда-нибудь она очнется, хоть и знает, что надежда эта напрасна.

Опалин не знал, что сказать. Он сделал несколько шагов по кабинету, глядя на пишущую машинку, накрытую чехлом.

— Глядя на него, я, знаешь ли, поняла кое-что, — добавила Маша другим, жестким тоном. — Нельзя подчинять свою жизнь мечте. Нельзя строить ее на любви к одному человеку — потому что, если этот человек сломается или исчезнет, ты остаешься один на один с пустотой. И это ужасно.

— А он ведь по-особому к тебе относился, — заметил Опалин негромко. — Он именно тебе сказал: «Позаботься о ней».

— Я бы не стала о ней заботиться. — Маша передернула плечами. — Она испортила ему жизнь. И мне тоже, если уж на то пошло, — колюче прибавила она.

Опалин решил, что она сказала так из упрямства — потому что некоторые люди считают, что черствость является признаком силы и независимости. Желая переменить тему, он спросил:

— Послушай, я тут думал, за что можно так ненавидеть Вольского, чтобы пытаться повесить на него три убийства. Мне ничего не приходит в голову, кроме Каринской. У нее был, не знаю, какой-нибудь поклонник, который особенно трепетно к ней относился? Который из-за ее смерти мог голову потерять?

— Ну, были у нее поклонники, но они все давно уже утешились, — фыркнула Маша. — А, еще Сотников все вокруг нее увивался, смотрел на нее влюбленными глазами. Но он ничтожество, только и может, что вздыхать и терпеть.

Концертмейстер Сотников. И Опалину вдруг с необыкновенной отчетливостью вспомнилось, как тот побледнел и переменился в лице, когда Иван при их первой встрече потребовал от него представиться.

«Неужели…»

Но тут он словно воочию увидел узкие плечи Сотникова, его тщедушное телосложение. Нет, вовсе не с этим человеком Иван боролся в темноте репетиционного зала. Тот был гораздо крупнее и сильнее.

— Нет, это не он, — сказал Опалин. — Ладно, я все равно решу эту загадку… Одевайся, Маша, и пойдем.

Однако ему не дали довести расследование до конца, потому что на следующее утро Твердовский вызвал его к себе и велел передать дело Манухину.

— Николай Леонтьевич… — начал Опалин.

— Ваня, у нас три убийства, связанные с Большим театром, — сказал Твердовский. — А у тебя ничего нет. — И суровым начальственным тоном добавил: — Плохо работаете, товарищ оперуполномоченный. Очень плохо.

— Но…

Николай Леонтьевич вскинул ладонь, словно желая заградить своему собеседнику уста.

— Хватит, Ваня. Довольно. Вольского ты не арестовал, а теперь к нему и подойти нельзя. Сам виноват. Придется теперь Манухину выкручиваться. Отдашь ему все материалы, изложишь свои соображения. Пусть он доводит дело до конца.

Митяй Манухин был последним человеком на Петровке, с которым Опалин хотел бы сотрудничать; но приказ есть приказ. Злясь на себя, на Твердовского, на весь свет, Иван пошел искать Казачинского.

— Ты говорил с родней Елены Каринской? Что удалось узнать?

Однако Юра не сумел привести никаких новых фактов. Да, концертмейстер Сотников за ней ухаживал, но как-то нерешительно, и сразу же отстал, едва Елена взялась обхаживать Алексея Вольского. А Володя Туманов среди ее поклонников не числился вообще.

Опалин поручил Петровичу привести дело в порядок и подготовить бумаги для передачи Манухину. Тот явился вскоре после обеда в сопровождении Лепикова и, хмурясь, начал листать протоколы свидетельских показаний. Смирив неприязнь, Опалин стал излагать свои соображения.

— Короче, я думаю, что кто-то пытался подставить нашего народного артиста и поэтому убил трех человек, — заключил он. — Кто-то слабый, потому что он вечно действует исподтишка. Может быть, происходящее связано с балериной Каринской, которая покончила с собой из-за Вольского. За ней ухаживал концертмейстер Сотников, но это не может быть тот человек, с которым я дрался в театре. Телосложение не то.

— А если у него был сообщник? — пробормотал Манухин себе под нос.

— В деле, где причиной всему личная месть?

— Ну, месть не месть… — Митяй вздохнул. — Удружил ты мне, Григорьич. Всю жизнь я старался избегать вот этих вот… артистов, понимаешь. Черт его знает, что от таких людей можно ожидать.

— Того же, чего и от всех остальных, — ответил Опалин.

— Ты отлично понял, что я имею в виду, — с вызовом промолвил Манухин. Он взял дело и поднялся с места. — Физкульт-привет! — Он кивнул головой Петровичу и проследовал к дверям. Лепиков поспешил за ним.

Пока Опалин делился с Манухиным своими догадками, дежурному, который принимал звонки по 02, поступило сообщение о несчастном случае в районе Большой Садовой.

— Объясните, что там произошло, — сказал дежурный.

Но глупая баба, звонившая в милицию, не могла ничего толком объяснить.

— Старик! — кричала она. — Старик ее раздавил… В машину, значится, сел! И не сумел вовремя остановиться! Раздавил как есть… смотреть страшно!

— Какой старик? Какая машина? — строго спросил дежурный. — Гражданка, возьмите себя в руки!

— Гражданка, я в милицию звоню! — завизжала баба на кого-то с той стороны провода. — Не мешайте мне!

Та, на кого она кричала, — девушка в куцей заячьей шубке, — махнула на нее рукой и побежала по улице, ища свободный телефон-автомат. Найдя наконец кабинку, Маша втиснулась в нее и начала искать в кошельке гривенник. Она уронила кошелек, рассыпала монеты, чертыхнулась, нагнулась, стукнувшись головой о входную дверь, и стала собирать деньги. Делать это в варежках было неудобно и пришлось их снять.