Геббельс был совсем другим человеком. Как для интеллектуала партии, сущность и оправдание его жизни заключались не во власти, какой он пользовался, не в вознаграждении, которое можно было из нее извлечь. Они заключались в мифе, чьим пророком он являлся, в мифе, который только он один мог ясно и убедительно изложить. Для него выживание означало не его личное выживание, но сохранение мифа. При ясном уме Геббельса он не мог не понимать, что его личное выживание уничтожит миф. Сам Гитлер тоже понял эту важную психологическую истину и принял решение, следовать которому запретил своему пророку. Но по какому праву Гитлер монополизировал добродетели партии? Если самим фактом своей смерти он хочет войти в историю как лидер, то почему рядом с ним не может найтись место для его верных последователей? Если бог разрушения должен принести себя в жертву на своих разрушенных небесах, то почему не может то же самое сделать жрец разрушения на своей порушенной святыне – конечно, не так величественно, не так вызывающе, но так, как подобает его более низкому статусу? Выживание в такой ситуации было бы не только падением, но логической непоследовательностью.

Во всех своих последних действиях, речах и сочинениях Геббельс воздал должное этой философии. Если Борман предлагал бегство, то Геббельс отвечал тем, что никуда не убежит, а останется. В последние дни бункер сотрясался от его утомительных речей. То ковыляя по своей комнате, то держась за спинку стула, как за трибуну, он проклинал предательское выживание Геринга и прославлял от имени будущих историков великие, достойные подражания примеры продуманной и величественной смерти[219]. В письме к пасынку, которое взяла с собой, уезжая из бункера, Ханна Рейтч, Геббельс изложил ту же философию. «Германия переживет эту ужасную войну, – писал он, – но только в том случае, если у немцев перед глазами будут примеры, по которым можно будет восстановить страну». Под «восстановлением» он понимал, конечно, восстановление не только немецкой промышленности, независимости и величия, но, прежде всего, восстановление и возрождение нацизма. И в этом его высказывании, при такой его интерпретации, заложена глубокая психологическая истина. После любого катастрофического поражения всегда находятся люди, которые утверждают, что самое главное – это избежать развала управления и хаоса. Они – эти люди – могут привести массу аргументов в поддержку своего мнения, играя на руку победителям. Но если речь идет не просто о выживании в условиях другой системы правления, но о возрождении поверженной идеологии, то тогда взгляды тех людей можно считать близорукими и ведущими к провалу. В этом убедились маршал Петен и те, кто его поддерживал. Возрождение мифа требует не непрерывности, а жеста, даже если этот жест – самоубийство.

Засвидетельствовав два завещания Гитлера, Геббельс удалился в свои апартаменты и там сочинил свою личную апологию в форме «Дополнения к политическому завещанию фюрера».

«Фюрер приказал мне, – написал Геббельс, – в случае, если оборона рейха рухнет, покинуть Берлин и в качестве лидера принять участие в формировании и работе назначенного им правительства.

Впервые в жизни я должен категорически отказаться от подчинения приказу фюрера. Мои жена и дети присоединяются ко мне в этом отказе. В противном случае – не говоря уже о том, что чувство человечности и верности запрещает нам покинуть фюрера в час величайшего бедствия, – я буду до конца своих дней считать себя бесчестным предателем и низким негодяем, утрачу всякое самоуважение и право на уважение моих сограждан; уважение, которое необходимо для дальнейших попыток устроить будущее немецкого народа и государства.

В бреду предательства, окружающего фюрера в эти самые критические дни войны, должен найтись хотя бы один человек, который останется с ним до самой смерти, даже если это будет противоречить формальному и (в материальном плане) полностью обоснованному распоряжению, которое он отдал в своем политическом завещании.

Поступая так, я убежден, что оказываю наилучшую услугу будущему немецкого народа. В грядущие нелегкие времена образцы будут важнее, чем люди. Всегда найдутся люди, которые поведут народ к свободе, но восстановление нашей народной жизни будет невозможно, если перед глазами народа не будет четких и очевидных примеров.

По изложенным причинам вместе с моей женой и от имени моих детей, которые слишком малы, чтобы иметь свою точку зрения, но, безусловно, согласились бы со мной, если бы были старше, я выражаю несокрушимую решимость не покидать столицу рейха, даже если она падет, остаться рядом с фюрером и окончить свою жизнь, которая потеряет для меня всякую ценность, если я не смогу больше служить моему фюреру».

Было половина шестого утра, когда доктор Геббельс поставил под этим «Дополнением» свою подпись, последнюю из подписей под своими бесчисленными обращениями к немецкому народу. Следует по меньшей мере признать, что и в самом конце его не покинули проницательность, ум и латинская ясность выражений.

Таким образом, ночь с 28 на 29 апреля, так же как и день 22 апреля, стала временем важнейших решений. Последовавший за этой ночью день был посвящен их исполнению. Первым делом надо было отправить завещания Гитлера его преемникам. В восемь часов утра генерал Бургдорф послал за майором Вилли Иоганмайером, адъютантом Гитлера, и сказал, что на него возложена очень важная миссия. Иоганмайер должен будет вывезти из Берлина копию политического завещания фюрера, пройти сквозь линию обороны русских и доставить завещание генерал-фельдмаршалу Шернеру, новому главнокомандующему сухопутными силами. С ним пойдут еще два курьера с такими же документами: штандартенфюрер СС Вильгельм Цандер, личный советник Бормана, и сообщивший об измене Гиммлера Хайнц Лоренц, чиновник министерства пропаганды, представлявший Геббельса. Эти два человека получат свои инструкции отдельно. Как офицеру вермахта с безупречным послужным списком, доказавшему свою храбрость на полях сражений, известному своим мужеством и изобретательностью, Иоганмайеру поручалось провести двоих товарищей через русские позиции. Затем Бургдорф отдал Иоганмайеру копию завещания Гитлера. Кроме того, к завещанию было приложено пояснительное письмо Бургдорфа Шернеру, написанное от руки:

По крайней мере, если Шернер получит это письмо, то поймет, что Гитлер, как Юлий Цезарь, умер со словами «И ты, Брут» на устах.