— Я знаю.

Он ни разу не взглянул на нее, рассказывая свою историю, но теперь, наконец, пристально посмотрел ей в глаза. В этом взгляде она прочла понимание.

— Я знал, что моя жизнь по-настоящему не начнется, пока он не уйдет. А он скрипел и скрипел, как его собственные вечные ботинки. Но однажды он умер, и я уехал в Париж. Мне было двадцать четыре, я был жаден до жизни, ты и представить себе не можешь.

— Ты так считаешь?

Закари снова взглянул на нее и улыбнулся. Эта улыбка преобразила его лицо, сделала его ласковым и нежным, словно теплый лучик солнца коснулся ее щеки.

— Поначалу у меня неплохо шли дела в театре. Я работал над костюмами, строчил швы и красил ткани, вскоре мне позволили сделать несколько собственных моделей. Мои костюмы были отлично выполнены. Но все дело испортили туфли, и карьера театрального костюмера рухнула, не успев начаться.

— Ты сделал плохие туфли?

— Наоборот, мои туфли оказались слишком хороши. Они отвлекали внимание зрителей от представления. Порой туфли получали больше отзывов, чем спектакли. Меня просили сделать их менее заметными, не привлекающими внимания. А когда я отказался, меня уволили.

— И что было потом?

— Я уже знал, чего хочу, мне надо было найти место, где я смог бы создавать свои туфли. Открыть собственное дело.

Я написал дяде, и он одолжил мне немного денег. Я занял еще денег у пары богатых людей из театральной среды, которым так понравились мои туфли, что я получил от них несколько заказов. И конечно же Ольга тоже очень помогла мне.

Ольга, сидящая за конторкой в магазине с выражением восковой куклы на лице…

— Сначала я ютился в одной крохотной мастерской с еще тремя дизайнерами. Трудно было понять, как я вообще смогу заявить о себе, мое творческое развитие шло невыносимо медленно, но в конце концов люди начали говорить о моих туфлях, заказчики потекли ко мне. Наконец я смог купить собственное помещение для магазина. Именно так. Дела шли все лучше и лучше, у меня появились заказы от женщин, имеющих влияние в обществе…

Женевьева вспомнила черный автомобиль «ли-фрэнсис».

— Мои туфли стали знаменитыми, я переехал в модный квартал. — Закари повернулся и взглянул на нее. — Итак, теперь ты все знаешь. Не было никаких калабрианских волков, младенца в корзине, кровной мести.

— Паоло.

— Я никогда никому об этом не рассказывал, Женевьева. — Он придвинулся ближе и нежно коснулся губами ее лица. — Только ты и Ольга знаете мою историю. Это правда.

— Я тоже хочу кое-что рассказать тебе, то, что я никогда не рассказывала своему мужу.

— Именно поэтому ты хочешь рассказать это мне? Потому что никогда не говорила ему?

Вместо ответа она поцеловала веснушку у него на шее. А затем принялась рассказывать о дне школьных фотографий и о том, что произошло дальше.

«Бентли» стоял около отеля уже минут двадцать. Роберт сидел, спрятав лицо в ладонях, и не говорил ни слова.

— Роберт? — послышался спокойный и ровный голос Фелперстоуна. — Я могу называть вас просто Роберт?

— Нет, не можете.

— В ситуациях, подобных этой, лучше всего сразу брать быка за рога, если можно так выразиться.

— Ее там нет. Я не могу в это поверить.

— Ну и где же она тогда? И почему вы все-таки согласились приехать сюда?

— Сэр? — окликнул Пьер с водительского сиденья. — Мы должны переставить машину.

— Вы что, получаете от этого удовольствие? — Роберт изо всех сил прижал кулаки к глазам. — Должно быть, вы повидали немало несчастных олухов, которые ловили своих жен на месте преступления! Никогда не задумывались о том, чтобы продавать билеты на это шоу?

— Роберт, я действительно думаю… — начал детектив.

— Сэр, — предупредил Пьер. — Сюда идет швейцар.

— Хорошо! — Роберт открыл глаза. — Я согласен, мы войдем. Пьер, пожалуйста, поставьте машину как можно ближе и подождите нас. Я не знаю, сколько мы там пробудем.

32

Из окна своей спальни Женевьева Сэмюэл разглядывала снег на траве, любовалась цветущими крокусами, а затем наблюдала за их увяданием, потом появились одуванчики, а вскоре расцвели розы в саду ее матери. Она читала Генри Джеймса, Д.Х. Лоуренса, Эмиля Золя (ее родители, абсолютно не разбиравшиеся в литературе, полагали, что это поможет улучшить ее французский). И конечно же Vogue. Она неистово и честно выложила всю правду в своем дневнике, а затем однажды ночью спалила его в камине, опасаясь, что кто-нибудь прочитает ее записи. Женевьева тосковала по общению с миром за пределами домашних стен, но могла подумать лишь о том, чтобы написать Ирэн Николас. Потом она представила, что получит в ответ детальный отчет из жизни школы и сообщения о последних романах, и ее душу наполнило уныние.

Она думала о мистере Джилсе, о том, что тот, возможно, нашел более юную и наивную девушку. А затем изгнала его образ из своих воспоминаний, не в силах более выносить мыслей о его руках, ласкающих ее тело, его губах, впивающихся в ее губы. Ее мутило от понимания того, что он использовал ее.

Женевьева не видела людей. Слугам было приказано приносить еду на подносе, стучать в дверь и оставлять поднос снаружи. Ее комнату прибирали, застилали постель каждое утро, пока она была в ванной. Для всех вокруг была придумана история о том, что Женевьева «серьезно больна». Большинство слуг, друзья семьи и местные сплетники считали, что у нее туберкулез. В детстве она часто простужалась и кашляла. Другие полагали, что, возможно, это «нервное расстройство».

— Потерпи. — Доктор Петерс записал ее давление и принялся складывать инструменты в свой черный саквояж. — Осталось несколько месяцев.

— Вы правда ничего не знаете? — спросила Женевьева, откинувшись на подушки.

Доктор Петерс вздохнул.

— Тебе невероятно повезло.

— Повезло? — Она обхватила руками раздувшийся живот. — Это становится забавным. А что касается бедной малютки, которая растет вот здесь…

Доктор присел на край кровати, взял ее ладонь и сжал в своих руках.

— Мы уже говорили об этом. Кто захочет взять в жены женщину с чужим ребенком?

— Меня это не волнует. — Она отдернула руку, не в силах вытерпеть его вялое и потное прикосновение.

— Это очень милая пара, — сказал доктор Петерс. — Возможно, тебе будет легче, если ты познакомишься с ними. Я могу привести их в следующий раз, когда приду проведать тебя…

— Нет!

Доктор пожал плечами:

— Как пожелаешь.

— Я мечтаю умереть, — заявила Женевьева. — Мне кажется, это единственный способ вырваться отсюда на свободу.

— Не говори ерунды. — Он захлопнул саквояж. — Побольше отдыхай, у тебя повышенное давление.