авеню, без галстука и все такое. А затем вдруг стала твориться какая-то жуть. Всякий раз, как дойду до конца квартала и шагну нафиг с бордюра, возникало такое чувство, что я ни по чем не перейду улицу. Думал, мне конец, конец, конец, и никому нет дела. Ух, как я испугался. Вы представить себе не можете. Я стал потеть как сукин сын – вся рубашка пропотела и белье, и все такое. Затем я стал кое-что делать. Всякий раз, как дойду до конца квартала, представляю, как разговариваю с Элли, братом. Я говорил ему: «Элли, не дай мне пропасть. Элли, не дай мне пропасть. Элли, не дай мне пропасть. Пожалуйста, Элли.» А когда я добирался до другой стороны улицы, не пропав, я благодарил его. Затем это все по новой начиналось, когда я доходил до следующего угла. Но я шел дальше и все такое. Наверно, я как бы боялся останавливаться – не помню уже, сказать по правде. Знаю, что не останавливался, пока не дошел до Шестидесятых, дальше зоопарка и все такое. А там присел на скамейку. Я едва мог дыхание перевести и все еще потел как сукин сын. Просидел там, наверно, около часа. В итоге я что решил сделать, я решил уехать. Решил, что не вернусь домой и больше никогда не пойду в школу. Решил, повидаю только старушку Фиби и как бы попрощаюсь с ней и все такое, отдам ей ее рождественскую капусту, а после поеду на Запад автостопом. Я так прикинул, что я сделаю, я дойду до Тоннеля Холланда[29] и поймаю попутку, а дальше поймаю еще и еще, и еще, и через несколько дней буду где-нибудь на Западе, где такая красотища и солнце светит, и меня никто не знает, и найду там работу. Я прикинул, что смогу найти работу где-нибудь на заправочной станции, буду заливать бензин и масло в чужие машины. Но вообще мне было без разницы, что за работа. Лишь бы меня там не знали, и я бы никого не знал. Я подумал, я что сделаю, я прикинусь таким глухонемым. Тогда мне не придется ни с кем вступать в эти дурацкие поганые бесполезные разговоры. Если бы кто-то захотел мне что-то сказать, им пришлось бы писать это на бумажке и совать мне. Вскоре им бы это чертовски надоело, и тогда бы я до конца жизни был избавлен от разговоров. Все бы решили, я просто бедный глухонемой сукин сын, и оставили бы меня в покое. Я бы заливал им бензин и масло в их дурацкие машины, а мне бы за это платили зарплату и все такое, и я бы отложил капусты и постоил себе где-нибудь маленькую хижину и жил бы там до конца жизни. Я бы потсроил ее у самого леса, но не в самом лесу, потому что хочу, чтобы все время было адски солнечно. Я бы сам себе готовил, а потом, если мне захочется жениться или вроде того, я бы познакомился с такой прекрасной девушкой, тоже глухо-немой, и мы бы поженились. Она бы стала жить со мной в моей хижине, е когда хотела бы что-то сказать мне, ей бы нужно было писать это на чертовой бумажке, как и всем. Если бы у нас родились дети, мы бы спрятали их где-нибудь. Мы бы накупили им книжек и сами научили бы читать и писать.

Я чертовски разволновался от этого. Правда. Я понимал, что идея притвориться глухо-немым – это бред, но все равно мне нравилось об этом думать. Но я на самом деле решил ехать на Запад и все такое. И первым делом мне захотелось попрощаться со старушкой Фиби. Так что я вдруг бросился бежать через улицу как угорелый – меня чуть не сбили при этом, если хотите знать – и зашел в этот канцелярский магазин, и купил блокнот и карандаш. Я прикинул, что напишу Фиби записку, где меня ждать, чтобы я смог попрощаться с ней и вернуть рождественскую капусту, а потом отнесу записку в ее школу и попрошу кого-нибудь в директорской передать ей. Но я просто положил блокнот с карандашом в карман и чертовски быстро пошел к ее школе – я был слишком взвинчен, чтобы писать записку прямо в канцелярском магазине. Я шел быстро, потому что хотел, чтобы ей передали записку прежде, чем она пойдет домой обедать, а я никак не мог терять время.

Я разумеется знал, где ее школа, потому что сам туда ходил, когда был мелким. Когда я пришел туда, я странно себя почувствовал. Я не был уверен, что вспомню, как там внутри, но вспомнил. Все было точно так же, как когда я там учился. Тот же большой внутренний двор, всегда как бы тусклый, с такой решеткой на фонарях, чтобы они не разбились, если по ним попадут мячом. А на полу были те же самые белые круги для игр и всякого такого. И те же самые баскетбольные кольца без сеток – просто доски с кольцами.

Кругом совсем никого не было, возможно, потому, что все учились, и обед еще не начался. Я только увидел одного мелкого, цветного, который шел в туалет. У него из кармана торчал такой деревянный пропуск, какие были и у нас, чтобы показывать, что ему можно в туалет и все такое.

Я все еще потел, но уже не так сильно. Я подошел к лестнице, сел на первую ступеньку и достал блокнот и карандаш. Лестница пахла так же, как и раньше, когда я там учился. Словно кто-то только что отливал на них. В школах лестницы всегда так пахнут. В общем, я сел и написал записку:

[Для редактора/верстальщика: эта записка набрана другим шрифтом (курсивом?) и с увеличенными полями]

ДОРОГАЯ ФИБИ,

Я не могу больше ждать до среды, так что я наверно поеду сегодня автостопом на запад. Жди меня возле Художественного музея у дверей в четверть 1-го, если сможешь, и я верну тебе рождественскую капусту. Я потратил немного.

С любовью,

ХОЛДЕН

Ее школа практически возле самого музея, и она все равно проходит мимо музея по дороге домой на обед, так что я знал, ей не трудно будет со мной увидеться.

Затем я стал подниматься по лестнице в директорскую, отдать кому-нибудь записку, чтобы ее отнесли Фиби в класс. Я сложил записку раз десять, чтобы никто ее не открыл. В чертовой школе никому