провалил этот курс. Ему поставили тройку с плюсом, потому что ему все время кричали: “Отклонение”! К примеру, он говорил эту речь об этой ферме, которую купил его отец в Вермонте. И все время, что он говорил, ему кричали: «Отклонение”! и этот учитель, мистер Винсон, поставил ему неуд, потому что он не рассказал, какие там животные и овощи, и прочая фигня росла на этой ферме, и все такое. Как он делал, Ричард Кинселла: он начнет рассказывать об этой фигне, а потом вдруг начнет рассказывать об этом письме, которое написал его маме дядя, и как этот дядя перенес полиомиелит, когда ему было сорок два года, и как никому не позволял навещать себя в больнице, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь увидел его с корсетом. К ферме он имел слабое отношение – это я признаю, – но выходило хорошо. Хорошо, когда кто-то о своем дяде рассказывает. Особенно, когда начнет рассказывать об отцовской ферме, а затем вдруг дядя станет ему интересней. То есть, это подло – кричать кому-то: «Отклонение”! когда он так хорошо и с чувством рассказывает. Я не знаю. Трудно объяснить.

Мне и не очень-то хотелось. Хотя бы потому, что у меня вдруг зверски разболелась голова. Ужасно хотелось, чтобы миссис Антолини принесла уже кофе. Это меня чертовски раздражает – то есть, когда кто-нибудь говорит, что кофе готово, а оно не готово.

– Холден… Один маленький, можно сказать, фиговый педагогический вопрос. Не думаешь ли ты, что всему свое время и место? Не думаешь ли ты, что, если кто-то начинает рассказывать об отцовской ферме, ему следует идти по этой колее, а затем перейти к рассказу о дядином корсете? Или, если дядин корсет – это такая захватывающая тема, не следовало ли выбрать ее для рассказа, вместо фермы?

Мне не слишком хотелось думать об этом и отвечать, и все такое. Голова разболелась, и я себя паршиво чувствовал. У меня даже как бы живот заболел, если хотите знать.

– Да… Не знаю. Наверно, следовало. То есть, наверно, ему следовало выбрать для темы дядю, вместо фермы, если это было ему интересней. То есть, я что хочу сказать: большую часть времени ты не знаешь, что тебе интересней, пока не начнешь говорить о чем-то, что тебе не слишком интересно. То есть, иногда по-другому никак. Я что думаю: надо оставить человека в покое, если он хотя бы интересно и с чувством говорит о чем-то. Мне нравится, когда кто-то с чувством говорит о чем-то. Хорошо так. Вы просто не знаете этого учителя, мистера Винсона. Иногда он так меня бесил – и сам он, и весь его чертов класс. То есть, он все время говорил без умолку: обобщать и упрощать. Иногда это просто невозможно. То есть, вряд ли можно что-то упростить и обобщить просто потому, что кто-то хочет этого от тебя. Вы не знаете этого типа, мистера Винсона. То есть, он очень умный и все такое, но мозгов у него явно не хватает.

– Кофе, джентльмены, наконец-то, – сказала миссис Антолини. Она вошла с этим подносом с кофе, пирожными и всяким таким. – Холден, не вздумай даже смотреть в мою сторону. Я жутко выгляжу.

– Здравствуйте, миссис Антолини, – сказал я. Хотел, было, встать и все такое, но мистер Антолини взялся за мою куртку и усадил меня обратно. У миссис Антолини вся голова была в этих железных штучках для завивки, и ни помады, ничего такого. Выглядела она не лучшим образом. Она выглядела довольно старой и все такое.

– Поставлю прямо здесь. Налетайте, оба, – сказала она. Она поставила поднос на сигаретный столик, сдвинув в сторону эти стаканы. – Как твоя мама, Холден?

– Прекрасно, спасибо. Я не видел ее с некоторых пор, но насколько я…

– Милый, если Холдену что-нибудь понадобится, все в бельевом шкафу. На верхней полке. Я иду спать. Совсем выдохлась, – сказала миссис Антолини. И по ней это было видно. – Вы сам, мальчики, постелите на диване?

– Мы обо всем позаботимся. Давай, бегом спать, – сказал мистер Антолини. Он поцеловал миссис Антолини, она попрощалась со мной и ушла в спальню. Они всегда много целуются на людях.

Я отпил немного кофе и откусил пирожное, твердое, как камень. А мистер Антолини только выпил еще виски со льдом. И было видно, он его почти не разбавляет. Он может алкоголиком стать, если будет так продолжать.

– Я завтракал с твоим папой пару недель назад, – сказал он вдруг. – Ты это знал?

– Нет, не знал.

– Но тебе, конечно, известно, что он ужасно переживает за тебя.

– Я знаю. Он переживает, – сказал я.

– Очевидно, перед тем, как позвонить мне, он получил длинное, весьма тревожное письмо от твоего последнего директора касательно того, что ты не прилагаешь никаких усилий к учебе. Прогуливаешь уроки. Приходишь неподготовленным на все уроки. В общем, совершенно…

– Я не прогуливал уроки. Там нельзя прогуливать. Кое-что я пропускал время от времени, как эту устную речь, о которой рассказывал, но я ничего не прогуливал.

Мне совсем не хотелось это обсуждать. От кофе живот у меня стал получше, но голова все равно ужасно болела.

Мистер Антолини снова закурил. Он курил как бешеный. Затем сказал:

– Честно говоря, черт его знает, что бы такое сказать тебе, Холден.

– Я знаю. Со мной очень трудно говорить. Я это понимаю.

– У меня такое ощущение, что ты скачешь в какую-то ужасную, ужасную яму. Но я, честно говоря, не знаю, какого рода… Ты меня слушаешь?

– Да.

Было видно, он старался сосредоточиться и все такое.

– Может, все обернется так, что в тридцать лет ты будешь сидеть в каком-нибудь баре и ненавидеть всех входящих, по которым можно подумать, что они были футболистами в колледже. Или еще, ты можешь нахвататься образованности ровно настолько, чтобы ненавидеть людей, говорящих: «Энто нашинский секрет”. Или можешь оказаться в итоге в какой-нибудь конторе, где будешь кидаться скрепками в ближайшую стенографистку. Я просто не знаю. Но ты понимаешь, к чему я вообще веду?

– Да. Конечно, – сказал я. И я понимал. – Но вы неправы насчет этой ненависти. То есть, насчет того, что я ненавижу футболистов и все такое. Правда, неправы. Я не так уж многих ненавижу. Я как могу, я могу ненавидеть кого-то временами, как этого типа, Стрэдлейтера, с которым я учился в Пэнси, и этого другого малого, Роберта Экли. Я ненавидел их периодически – это я признаю, – но это длилось недолго, вот, я о чем. Спустя какое-то время, если я их не видел, если