– Ты была бы рада, если бы Ролан стал твоим отцом?

– …

Это было летом в «Саламандре». Ролан, тот щегольской офицер, вдовец, о котором она говорила, приходил каждый день в военной форме и сапогах, с блестящим, как хорошо начищенная свиная кожа, лицом. Я ненавидела его. Я не хотела, чтобы он стал моим отцом, особенно не хотела, чтобы он стал мужем матери. Мне казалось, что он причиняет ей зло. Я чувствовала, что она не была счастлива. Беспокойство, взбудораженность, овладевшие ею с тех пор, как Ролан появился в нашей жизни, беспокоили меня. И все же она демонстрировала отличное настроение совершенно ублаготворенной влюбленной.

На пляже я часто отделялась от группы детей и нянь и делала вид, что иду играть позади солнечного зонта, в тени которого мать судачила со своими подругами. Так я могла их слышать, а они меня не видели. Разговор шел исключительно о скорой женитьбе Ролана на матери. Это было ужасно, мое горло сжималось, я почти задыхалась. Они говорили о нарядах, церемониях, приемах. Женитьба должна была состояться в октябре, после каникул. Выходит, она притворялась, что интересуется моим мнением, в то время как все уже было предопределено. Я стала непрерывно хныкать. «Ребенок нервничает, и я спрашиваю себя, что с ней?»

К счастью, мы уезжали в Европу. Я больше не увижу этого «красивого курсанта военной школы Сен-Сир», как называла его бабушка, не увижу больше его светло-желтые перчатки, трость и его зазнайство. Он всегда слегка похлопывал меня по щекам, машинально, чтобы поприветствовать. Я знала, что не интересую его. Не говоря уже о том, что его жена умерла и оставила ему двух младенцев, в которых мать души не чаяла. Два белокурых червячка, которых я ненавидела. Наконец, мы сели на корабль, только я и мать. Нани и брата с нами не было. И никакого Ролана между ней и мной.

Перед тем как сесть в парижский поезд, нам предстояло провести ночь в отеле в Пор-Вандр. К чему такой сложный маршрут? Когда мы прибыли в отель, лакей в красной униформе, в странном головном уборе, наподобие красной с золотом коробки конфет, взял наши чемоданы и повел нас к нашим номерам. Лестница с высокими ступенями, а посередине ковровая дорожка, закрепленная медными металлическими прутьями. Лакей поднимался впереди, я закрывала шествие. Пальмы в вазонах вдоль перил, поворот. Я поднимаю голову и вижу на площадке, по краям красной дорожки, два начищенных сапога. Ролан! Здесь! Вот почему она взяла с собой только меня! Вот почему она поменяла маршрут! Мое горло сжалось, во мне поднималась буря. Нет, только не он, только не этот человек! Я начала стонать, у меня заболел живот, меня рвало. Не знаю почему, но мать посадила меня на горшок прямо посередине комнаты, перед этим человеком! Положение было невыносимым.

Я стала орать и реветь еще пуще.

– Я позову врача. Ролан, я прошу тебя уйти. Нехорошо, если тебя застанут в моей комнате.

– А я надеялся на прекрасный вечер!

– Ничего не поделаешь, друг мой, с детьми такое случается.

У меня создалось впечатление, что в тот вечер она ухаживала за мной лучше, чем обычно. Она как будто освободилась от груза, стала более легкой, пела вполголоса в ванной комнате. Мы уехали на следующее утро, и с тех пор Ролана я больше не видела.

…Позже, когда мне было восемь или девять лет, еще один господин, в свою очередь, зачастил в наш дом. Это был самодовольный франт, старше матери, с седеющими напомаженными волосами, с перстнем на пальце, с брюшком, парижанин Гаэль де Пюизан. Наполовину светский лев, наполовину делец.

Тот же сценарий: «Возможно, в один прекрасный день Гаэль станет твоим отцом, если ты этого пожелаешь».

Господин, видимо, умел быть настырным, попросил встречи вне дома. И опять она взяла с собой только меня, не говоря об истинной цели прогулки. Мы были во Франции, шагали по сельской дороге, она держала меня за руку. От нее приятно пахло, она специально позаботилась о своей и моей внешности.

Я была уже достаточно взрослой, чтобы правильно понять природу ее волнения, когда она увидела вдали автомобиль, который потом затормозил возле нас. За рулем был Гаэль, он был один. Я никогда не забуду, как он посмотрел на меня. Ух, если бы он только мог отправить меня подальше! Он понял причину моего присутствия, а я знала, что служила для матери ширмой, завесой между ней и ее возлюбленными.

Лежа на кушетке, я стала догадываться, что не только религиозность матери была причиной ее поведения, не только религия разрывала ее, мешала идти навстречу тем мужчинам, которые ей нравились. Она боялась чего-то другого. Она боялась назойливости, кошмара, наваждения.

Я стала размышлять, чего никогда до этого не делала, о том, что значит быть женщиной. Я думала о наших телах, о теле матери, других женщин. Все одинаковые, все продырявленные. Я принадлежала к огромной когорте продырявленных существ, предоставляемых завоевателям. Ничто не защищает мое отверстие, ни веко, ни рот, ни ноздря, ни дверца, ни лабиринт, ни какой-нибудь сфинктер. Оно прячется в глубине нежной плоти, не подвластной моей воле, неспособной защитить его естественным образом. Нет даже такого слова, которое защитило бы его. В нашем лексиконе слова, относящиеся к этой части женского тела, – безобразные, вульгарные, грязные, грубые, гротескные или «технические».

Я никогда не думала о защите, которую предоставляла девственная плева, о пустоте, создававшейся тогда, когда тонкая мембрана уступала, кровоточа, грубым толчкам мужчин, чтобы в дальнейшем туда проникло все что угодно… палец, перочинный ножик. Может быть отсюда тот главный, старый, как мир, страх, бессознательно пережитый, забытый. Страх, который могут испытать только женщины, Страх, который могут понять только они, инстинктивно передавая друг другу его секрет? Страх, приписываемый насильственному проникновению мужчин, который, однако, в сущности, намного шире и глубже. Страх, выдуманный женщинами, перенятый женщинами от других женщин. Страх нашей уязвимости, полной неспособности закрыться полностью. Может ли женщина остановить младенца, чтобы он не порвал ее, когда выходит наружу? Может ли женщина может остановить мужчину, который хочет проникнуть в нее и оставить там чуждое ей семя? Ни одна не может.

Когда что-то происходит на сеансе психоанализа, всегда это происходит очень быстро. Прошло всего несколько минут между моментом, когда арабески из сна вызвали арабески из реальности, и моментом, когда возник вопрос: зачем бояться того, что не причиняет боли? И затем – образ продырявленного существа по истечении лишь нескольких минут.

Почему я не выбрала для анализа кариатиды или ставни из сна, а выбрала лестничную клетку? Почему я прежде всего вспомнила о перочинном ножике, а не об алжирских повстанцах или женщинах, одетых в черное, и т. д.? Почему я выбирала одни детали, а не другие? Потому что я чувствовала давление бессознательного там, куда я проникала. Во сне лишь маленький перочинный ножик был для меня загадкой, и в моем рассказе доктору лишь в отношении описания лестничной клетки моя настойчивость была поразительной. Бессознательное дало о себе знать именно в этих двух точках – одна была во сне, другая – в состоянии бодрствования. У меня появился удивительный навык общаться с ним. Теперь я прекрасно знала, как бессознательное проявлялось и как я входила с ним в контакт.