Пустота. Огромная пустота. Необходимо снова начинать сеансы – и более регулярно. Опять волна гнева против маленького доктора:

– Я освободилась из ловушки буржуазного мышления, чтобы попасть в другую ловушку, ловушку анализа. Это все то же самое: система, которая заключает людей в тюрьму, где жестоким стражем являетесь вы.

– По крайней мере, вы это сделали осознанно.

Этот кретин был прав! Если я не хотела идти туда, я могла бы остановиться. Все эти вопросы справедливости и несправедливости я должна была решить сама. Могла ли я быть прежней женщиной? Нет. Остановить свою эволюцию сейчас означало согласиться вновь встретиться с сумасшедшей между биде и ванной, чтобы свернуться клубком с ней… в ней и окончательно отдаться на произвол внутреннего Нечто. Ни за что на свете!

Тогда что делать? Как поступить?

Сколько волнения, сколько одиночества, сколько неловкости, сколько смятения!

Другой кошмар помог мне освободиться.

Я лежала на пляже с Жан-Пьером и со своими лучшими друзьями. Это были те самые Андре и Барбара и еще Анри и Иветт, другая пара, безупречность которых никогда не подвергалась даже самому незначительному компромиссу. Особенно Анри – он иногда даже вызывал у нас смех и просто покорял своей придирчивой и непримиримой бескомпромиссностью. Он был выдворен из Алжира террористами из ОАС.

Итак, все шестеро, мы лежали, на превосходном, омываемом довольно большими волнами, широком, золотистом пляже (похожем на тот, куда Жан-Пьер привел однажды женщину). Стояла замечательная погода. Море было беспокойным, но не опасным, солнце освещало пенистые гребни высоких волн. Мы веселились, прыгая, ныряя в быструю и кружащуюся вихрем воду, покрытую тонкой пеной, похожей на мелкое кружево. Я люблю море, люблю нырять, плавать, валяться, кувыркаться в нем, словно собака в пыли.

Я была счастлива там, в воде, с Жан-Пьером и со своими друзьями. Мы преодолевали волны, спускались к их подножию, они поднимались выше нас, и в последнюю минуту мы ныряли. Я знала эту игру с детства, я умела играть лучше остальных, которые кричали, глотали, смеясь, воду или убегали от огромного водяного потока, поднимающегося ввысь, как стена, перед тем как обрушиться на нас.

Внезапно великолепный вал, выше других, поднял меня и опрокинул кувырком, погрузил во множество пузырей и вихрей и, наконец, выбросил, довольно грубо, на пляж, близко к уже сухому песку. Я лежала, ошарашенная, восхищенная, стараясь отдышаться. Я с удовольствием ощущала песок, который скользил подо мной, подгоняемый отливом волны, делая под моей спиной и тазом глубокую промоину. И в этот момент я с ужасом увидела огромную змею, обвивающуюся вокруг моих бедер, поднимающую голову между моими ногами. Это была великолепная змея, с голубыми и зелеными отблесками, как будто бронзовая. Она просто поднимала голову, не атакуя, но приводила меня в ужас. Обеими руками я тщетно пыталась сбросить ее, однако она была твердой и крепкой, и я ничего не могла сделать, чтобы освободиться от нее. Друзья столпились вокруг меня, они смеялись.

– Это безобидная змея. Не бойся. Она испугалась больше тебя.

И правда, змея исчезла так же, как появилась, не причинив мне ни малейшего вреда. Но я была обеспокоена, встревожена, скована. Вернувшись домой, я рассказала об этом приключении старому рабочему, который работал в саду.

– Вы нисколько не должны бояться этих змей. Они повсюду в нашем крае и никогда не нападут на вас. Кстати, у них нет яда.

И все же я не могла успокоиться и легла на кровать, покрытую зеленовато-голубым темным бархатом. Я лежала на боку, подпирая голову рукой (поза Жан-Пьера, когда он читал мои первые страницы) и, во сне, анализировала свой ужас. Змея: ужас перед мужским членом. Никакой причины бояться змеи: ни одного повода бояться мужского члена. Впрочем, я не боялась. Следовательно, не существовало никакой причины бояться змеи.

Вдруг я вижу около своего локтя обвивающую его змею, похожую на ту, что была на пляже, – зеленовато-голубую, как покрывало на кровати, с поднятой головой и открытой пастью. На этот раз она не извивалась между бедрами, а ползла очень близко к голове. Так она становилась еще опаснее.

Стоит ей ужалить меня в висок, и я умру. Паника, ужас! Змея, так близко от меня, ее широко открытая пасть и жало, которое непрерывно то появляется, то исчезает. Мне кажется, что страх парализует меня, мешает мне бежать. Я лежу бесконечно долго, ничего не предпринимая, напуганная, неспособная пошевелиться. И все же, вдруг, рука расслабляется, быстрым движением я хватаю змею точно под пастью, сжимаю ее и одновременно поднимаюсь. Змея извивается в моей руке, ее хвост трепыхается. Куда бежать? Что делать? У меня не хватит сил сжимать долго. А она, похоже, и не думает задыхаться, крутится как бешеная. Мне очень страшно. Моя отвага будет дорого мне стоить, думаю я, – на этот раз змея отомстит мне.

Я бегу к ванной комнате. Жан-Пьер там. Он серьезно смотрит, как я вбегаю со змеей в руке, с ужасом в глазах и во всем моем существе. Я бросаюсь к нему. Я вместе с ним в благодатной воде ванны. Он своими пальцами, рядом с моими, хватает змею за шею. Сжимает, пока у нее не разрывается пасть. Продолжает тянуть, пока змея не разрывается на две роскошные полосы, на две гибкие бронзовые ленты. Тишина.

Да, согласна! Ничего серьезного, ничего сложного для понимания! Страх, парализовавший меня, парализовавший мать и женщин, одетых в черное, не был страхом фаллоса, пениса, члена, это был страх силы мужчины. Достаточно было разделить с ним эту силу, чтобы страх исчез. Я была уверена, что в этом состоял смысл моего сна.

Что касается меня – если уж я хотела сыграть какую-то роль в обществе, я должна была начать с того, что имелось в моем распоряжении, с того, что я лучше всего знала: Жан-Пьер и дети, мы впятером, семья-микрокосмос, катализатор общества.

Я уверена, это был выход для меня. Конечно, существовали и другие способы действовать, но я знала, что мне подходит лишь этот способ. Анализ научил меня думать особым образом, углубляться в собственные мысли, провоцируя их одну за другой, пока не дойду до того, что проще, прямее – что самое доступное для меня, только что открывшей слово «политика» и малую толику его содержания, только что понявшей, на исходе семи лет после «рождения», в какой мере моя жизнь была связана с организованным обществом, как проще всего было построить настоящие отношения между Жан-Пьером и мной, между Жан-Пьером, детьми и мной.

Какой труд! Лицемерие и ложь царили повсюду. Самые обыденные слова и жесты были масками, притворством – маскарадом. А наше воображение, куда оно делось? Ампутировано! Даже воображение детей исчезло почти полностью, оставляя место стереотипному мышлению, которым они были снаряжены в школе и дома. Ибо, говоря с ними так, как я говорила, одевая их так, как одевала, заставляя их жить так, как заставляла, я навязывала им свои правила, свои собственные мысли, свои вкусы. Я осознала, что мало их слушала и совсем не так, как подобает, и что в конечном итоге я не знала их так, как следовало знать. Благодаря им я снова научилась ходить, говорить, писать, читать, считать, смеяться, любить, играть.