И когда верх взяли осудившие террор – Барер оказался под ударом. В жерминале III года (конец марта 1795-го) лидеры термидорианской реакции провели декрет об аресте четырех членов Конвента – «великих злодеев». Таковыми сочли Барера, Колло д'Эрбуа, Бийо-Варенна и самого влиятельного из членов Комитета общественной безопасности Вадье. Предполагалось арестовать также и Карно, как «пятого злодея», но когда вопрос уже ставили на голосование, один из депутатов крикнул из зала: «Карно организовал победу!»

Это был серьезный аргумент. Конвент смутился, и вопрос о Карно был снят с повестки дня.

Процесс над «четырьмя злодеями», вероятнее всего, кончился бы казнью обвиняемых, но тут как раз начались очередные беспорядки, и напуганная власть решила, что надо дело побыстрее свернуть. А так как во Франции, даже и революционной, казнить без суда все-таки было не принято, то «четырех больших злодеев» сослали без суда. Их направили в Кайенну, «на сухую гильотину», как говорили тогда с черным юмором; действительно, Колло д'Эрбуа там умер от желтой лихорадки, но Бийо выжил. Вадье успел скрыться и был арестован позже, уже по делу Бабефа, а Барер был на корабле, но успел с него сбежать. «Впервые Барер не плывет с попутным ветром», – язвили современники.

Между тем заканчивается работа Конвента; принята новая Конституция, так называемая «Конституция III года». По этому случаю объявляют всеобщую амнистию, под которую попадает и Барер.

Тут уместно будет сказать, что существует и широко распространено мнение: мол, во время Великой революции казнили буквально всех членов Конвента – по крайней мере, всех его лидеров. В одном литературном произведении автор выводит в числе персонажей Фуше и Сийеса, комментируя: «только этим двум суждено сохранить головы до конца». Допустим, с автора художественного произведения, да еще посвященного шахматам (Конвент представляет только фон общего сюжета), спрос невелик; но и во вполне научной биографии Талейрана доводилось читать, что Сийес якобы «один из редчайших (курсив мой) деятелей бурной революционной эпохи, являвшихся депутатами Учредительного собрания, Конвента, Совета пятисот и не сложивших свою голову в бою или на эшафоте».

Вероятно, причина подобных версий – не только в обычной для журналистов любви к преувеличениям и эффектным фразам, но и в том, что для многих судьбы лидеров французской революции автоматически начинают ассоциироваться с судьбами большевистских лидеров, которые, действительно – от Троцкого до Бухарина – погибли почти все. Что же касается французской революции, то из примерно 700 депутатов Конвента погибло около сотни – немало, разумеется, но нельзя сказать, что выжили только «редкие исключения».

Но, может быть, это касается только рядовых членов Конвента? Нет. Если брать лидеров – то, например, из 12 членов Великого Комитета, о котором в этой книге уже немало говорилось – четверо (Эро Сешелль, Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст) действительно погибли на гильотине; по справедливости можно было бы добавить к ним и Колло д'Эрбуа, который в ссылке в Кайенне погиб от желтой лихорадки. Однако же остальные семеро прошли, более или менее благополучно, через революционные бури, и умерли каждый в назначенный ему срок.

Барер, избежав Кайенны, прожил еще долгую жизнь. Но его большая карьера была погублена, попытки начать все сначала были неудачны.

На выборах его избирают в новый законодательный корпус (Совет пятисот), но к законам тогда относились весьма «либерально»: правительство (Директория) объявляет выборы по округу недействительными и издает приказ об аресте Барера. Он вновь вынужден скрываться, хотя и недолго; Директория тогда вела «политику качелей» (bascule), опиралась то на умеренных монархистов, то на демократов; в определенные моменты полезны были и бывшие террористы. Но Барер уже «выпал из обоймы» – худшее, что может случиться с политиком.

Когда произошел переворот 18 брюмера, Барер поспешил опубликовать в «Мониторе» письмо, в котором заявил: я, Барер, поддерживаю новый порядок. Но и здесь нет причин говорить о какой-то особой беспринципности Барера. Новый порядок поддержали очень многие, к Директории относились, мягко говоря, очень прохладно, а у Барера меньше, чем у кого-либо, было оснований поддерживать скомпрометировавшую себя и всем надоевшую власть. Ему в упрек можно поставить разве только то, что в поддержке новой власти он уж очень постарался «успеть первым».

Но выйти на первые, да, пожалуй, и на вторые роли ему не удалось. В принципе Бонапарт брал на службу также и «бывших террористов» – такими были его министр полиции Фуше или один из префектов, бывший член Комитета общественного спасения Жанбон-Андре. Барер тоже получал разные задания, но оставался всего лишь «одним из многих». Его забыли.

Зато его вспомнили, когда Наполеон пал и вернулись Бурбоны. Барер как цареубийца (голосовавший за казнь короля) был изгнан из Франции и смог вернуться только после Июльской революции 1830 года. Новый король Луи-Филипп любил беседовать со стариком, расспрашивал его об отце – Филиппе герцоге Орлеанском (Эгалите), сидевшем в Конвенте на тех же скамьях монтаньяров, что Барер; о секретах революции. Раз в год Барер получал 1000 франков лично от короля, а кроме того, правительство платило ему за разную информацию. Пережив всех своих коллег по Комитету общественного спасения, он умер на родине, в Тарбе, в 1841 году, 86 лет от роду.

Обратимся теперь к другому нашему персонажу, к человеку, еще более ловкому, чем Барер. Если Барер оставался на плаву 2–3 года (правда, это были самые сложные годы), то Талейран – более 50 лет.

Князь Шарль-Морис Талейран, или Талейран-Перигор, происходил из древнейшего рода: Талейраны служили еще Каролингам, династии, предшествовавшей Капетингам, то есть этот род отмечен в летописях еще первого тысячелетия нашей эры. По женской линии он приходился прапраправнуком министру Людовика XIV, знаменитому Кольберу.

Шарль-Морис родился в 1754 году. В детстве с ним приключилось несчастье, из-за кормилицы он упал и сильно повредил ногу. Этот случай сильно повлиял на его судьбу, а в некотором роде – на судьбу так называемого «конституционного духовенства» Франции, ибо это означало, что Шарль-Морис не сможет пойти по традиционной для рода Талейранов военной стезе, и его пришлось направить по духовной части. В 1770 году он поступил в семинарию Сен-Сюльпис, а закончив образование в 1780 году, стал священником.

Разумеется, для такого знатного (хотя и обедневшего) рода не составляло трудности найти подходящее место для молодого человека. Правда, были кое-какие «шероховатости» с моральным обликом молодого аббата, который слишком увлекался женщинами и сорил деньгами. «Кто не жил до 1789 года, тот не знает, что такое сладость жизни», – вздыхал впоследствии Талейран. Тем не менее, после некоторых проволочек, ему нашли место епископа в отенской епархии. Папа Римский утвердил назначение в конце 1788 года (запомним эту дату). Новоиспеченному епископу еще не исполнилось 35 лет.

Церковными делами он себя не слишком обременял; в свой округ поехал лишь через несколько месяцев, ненадолго и не ради церковных дел, а ради избрания в Генеральные Штаты. Когда немного позже, 14 июля 1790 года, в годовщину взятия Бастилии, ему пришлось в полном церковном облачении служить торжественную мессу, его собака стала на него лаять и даже пыталась укусить. Вряд ли это была политическая демонстрация со стороны собаки. Просто бедное животное не узнало хозяина в таком необычном для него виде.