Зато политикой он активно занялся еще при старом режиме; в частности, когда министр финансов Калонн готовил пресловутое собрание нотаблей, с которого, собственно, надо отсчитывать события революции (это было в конце 1786 года), в числе сотрудников, помогавших ему готовить документы, был и аббат (еще не епископ) Талейран.

Близится революция. Опять позволю себе провести аналогию. В 1988–1991 годах люди в нашей стране обычно делились по принципу «вы за Ельцина или против?» Во Франции иную, но сходную роль играл популярнейший министр Неккер, люди делились по принципу «вы за Неккера или против?» При этом предполагалось, что сторонники прогресса обязаны стоять за Неккера. Тем не менее, люди поумнее отнюдь не всегда стояли за него. Врагом Неккера был, к примеру, Мирабо. Талейран дружил с Мирабо и тоже относился к Неккеру весьма прохладно, что, впрочем, не мешало ему быть другом, а одно время и любовником его дочери, позже знаменитой писательницы мадам де Сталь.

В 1789 году новоиспеченный епископ становится депутатом Генеральных Штатов, где примыкает к партии прогресса. Осенью он оказывает этой партии огромную услугу, выступив с предложением о национализации церковных имуществ.

Этот эпизод подробно описал Е. Тарле в биографии Талейрана, и хотя его оценка не вполне справедлива, она настолько ярка, что я позволю себе ее привести полностью:

«10 октября 1789 года Учредительное собрание, а вечером весь Париж были потрясены неожиданным, изумительным и радостным известием. Оказалось, что живы еще в греховном веке святые христовы заповеди: сами высшие служители алтаря, без всякого давления со стороны, движимые одною лишь беззаветной любовью к ближним, возжелали отдать все, что имеют, в пользу отечества – и добровольно отказались от всех своих земель! Даром! Без выкупа! И кто же совершил этот подвиг, достойный блаженнейших угодников божиих? Скромный епископ отенский, он же (в миру) князь Талейран-Перигор. Именно он, не предупредив даже никого из других духовных лиц, увлекаемый индивидуальным сердечным порывом, внес в Учредительное собрание предложение – взять в казну церковные земли, и представил тут же разработанный проект закона об этом. В пояснительной записке подчеркивалось, что церковная собственность не похожа на обыкновенную частную собственность, что государство может смело ею овладеть и что эта мера „согласуется с суровым уважением к собственности“. „Иначе бы я эту меру отвергнул“, – бестрепетно заявлял принципиальный автор.

Это было именно то, что требовалось: церковь сама брала на себя инициативу, дело шло отныне не о конфискации, а о добровольном даре.

Правда, епископ отенский уже с давних пор снискал себе репутацию, отличающуюся от подобающей святителю и подвижнику. Известно было, например, что за епископом в момент, о котором идет речь, числились две любовных связи одновременно и что эти связи как-то сложно, но неразрывно переплетались с его финансовыми делами, и трудно было понять, кто у кого сколько берет и получает. Приблизительно тогда же он обратил внимание испанского посла в Париже на то, что он, Талейран, между многим прочим заседает также в дипломатическом комитете Национального собрания, и испанский посол в ответ на это сообщение подарил Талейрану сто тысяч долларов американской монетой в знак уважения испанского правительства к его душевным качествам. Той же осенью 1789 года Талейран выпросил у своей любовницы графини Флао драгоценное ожерелье, которое и заложил в парижском ломбарде за 92 тысячи ливров. Обе эти операции стали широко известны и были приняты общественным мнением без всякого сочувствия к практическим талантам первосвятителя Отенской епархии».

На Дне Федерации Талейран, как упоминалось выше, руководил церемонией. Тысячные толпы народа, и две фигуры в центре картины: Лафайет, который приносит присягу от имени Франции, и Талейран, который служит мессу. Это событие можно было бы назвать вершиной его карьеры, не будь в ней еще многих взлетов и спусков (падений не было: он всегда умел подстелить себе соломки).

Вечером того же дня Мирабо, которому претил чрезмерный энтузиазм толпы, ужиная в кругу друзей, бросил такую фразу: «Если при таком народе меня позовут в правительство, заколите меня кинжалом, ибо через год вы станете рабами».

Античная фраза! И как тут не вспомнить шиллеровского героя Веррину, который казнил своего друга при весьма сходных обстоятельствах.

Еще одну важнейшую услугу Талейран оказал новому режиму, когда вводилась гражданская конституция духовенства. Затея эта, отметим в скобках, была крайне неудачной и привела к религиозному расколу.

Собрание вовсе не собиралось устраивать такой раскол, оно «просто» хотело упорядочить систему церковных должностей. Вроде бы ничего особенно крамольного. Однако от большого ума в новый порядок был внесен такой пункт: все священники должны приносить присягу конституции.

Как уже говорилось выше, Папа Римский после некоторых колебаний отказался утвердить новый порядок. И церковь раскололась на «присягнувших» и «неприсягнувших» священников.

При аналогичном расколе в России в XVII веке главной и непоправимой бедой раскольников было то, что в раскол не ушел ни один епископ. Между тем, по всем церковным канонам ставить новых священников имеет право только епископ; и раскольники оказались вынуждены либо вообще отказаться от священников, что не лезло ни в какие ворота с точки зрения традиций, ради верности которым они и ушли в раскол (тем не менее, были и такие – беспоповцы), либо сговариваться со священниками «неправильной», «никоновской» церкви.

То же могло бы быть и во Франции XVIII века, однако Талейран выручил власть. К тому моменту он уже вовсе не хотел быть епископом; политика обещала ему гораздо более широкое, интересное и прибыльное поле деятельности. Но прежде чем сбросить рясу и стать расстригой, он, как епископ, принес присягу и посвятил несколько новых епископов (некоторые из них, кстати, через 2–3 года сложили головы на эшафоте). А Талейран занялся большой политикой – он стал членом комитета Национального собрания по иностранным делам, заняв место, опустевшее после смерти Мирабо.

Само собой, что, занимаясь политикой, он не забывал о себе: как в денежных, так и в амурных делах. О взяточничестве Талейрана написано столько, что здесь как бы и не стоит повторяться (тем более, что настоящая его карьера как взяточника началась позже); скажем несколько слов о любовных связях, которых у него было множество. Его сын от графини де Флао (номинально именовавшийся все-таки граф Флао) унаследовал обаяние отца и считался одним из величайших соблазнителей во французской армии. Позже он был графом Империи, адъютантом Наполеона и любовником его падчерицы Гортензии; его сын от Гортензии, герцог Морни, был главным организатором переворота, сделавшего президента Второй республики Луи-Наполеона императором Наполеоном III.

Стоит упомянуть и о том, что когда Талейран стал министром иностранных дел, сменив на этом посту некоего Шарля Делакруа – многие поговаривали, что Шарль-Морис подменял своего тезку не только в министерском кресле. Точных доказательств нет, но если поглядеть на портреты великого французского художника Эжена Делакруа и сравнить их с портретами знаменитого министра, то подобные предположения совсем не покажутся высосанными из пальца.