На следующий день, восьмого июня, ему как будто бы дышалось легче, за обедом он проглотил немного бульона с овощами, приготовленного Шарлоттой. Эллен сама отнесла наверх поднос и немного посидела с мужем; он хоть и не говорил, но время от времени улыбался – впервые за несколько недель. Он уже так давно молчал, так давно неотрывно смотрел в окно, что малейшая перемена в выражении его лица казалась многозначительной и драгоценной. После обеда он заснул и днем, когда Эллен заглянула в дверь, все еще спал.

– В доме очень жарко, – пожаловалась она Кики, – я чувствую, что мне нужно пройтись. Пожалуй, я зайду к доктору Харви и сообщу ему, что, по крайней мере в нынешних обстоятельствах, нам совершенно невыносима мысль о том, чтобы поместить твоего отца в казенное заведение. А кроме того, даже если бы это было совершенно необходимо, у нас на это нет средств. Останешься дома, приглядишь за папой?

Кики кивнул. Он был очень занят – копировал собственный набросок с Изабеллы, который обещал отправить в Версаль тете Луизе: она заявила, что совершенно очарована тем, который он послал Джиги.

Бедняга Джиги! Какой он, Кики, бессердечный – так и не ответил на его письмо; с другой стороны, что он мог ответить? Мама и слышать не желала о его приезде в Лондон.

Кики водил карандашом, старательно прорисовывая кружево у Изабеллы на шее. В гостиной – главной комнате, как ее именовала Шарлотта, – было совсем тихо. Тикали часы на каминной полке, а так – ни звука. Потом зарядил дождь – мелкая морось, навсегда связавшаяся в его сознании с Пентонвилем, а особенно с этим днем.

Наверное, будет гроза, все к тому идет. Очень жарко и душно. Оставалось надеяться, что мама не забыла взять зонтик. Он прекрасно знал, что она никогда не позволит себе роскоши нанять кеб. Кики встал, выглянул в окно, гадая, не сходить ли к врачу, не встретить ли ее. Впрочем, можно послать Шарлотту; она с удовольствием прогуляется. Кики спустился в кухню, оказалось, что там никого нет, а на подносе все приготовлено к ужину; только тут он вспомнил, какой день недели. Ну конечно, у Шарлотты сегодня свободный вечер, когда господа обслуживают себя самостоятельно. В таком случае из дому выходить нельзя – ведь совсем некому будет, если что, помочь папе. Кики вернулся в гостиную и продолжил рисовать. Маме придется в кои-то веки нанять кеб, или, возможно, врач ее проводит. Кики зевнул, потянулся, подняв руки над головой. Сонное это занятие – трудиться над головкой Изабеллы жарким июньским вечером. Скоро семь. Он опустил голову на руки, закрыл глаза. В голове закружилась какая-то путаная нелепица – так бывало всегда, когда он засыпал в неурочный час в неудобном положении; впрочем, потом из нелепицы возник сюжет: ему снилось, что он опять ребенок, опять в Париже, сидит в своей кроватке, а папа поет в гостиной, где только что убрали со стола. Вернулась прежняя пронзительность восприятия, прежнее непереносимое ощущение трагедии, и Кики даже во сне почувствовал, что по щекам катятся слезы – как они часто катились непрошеными в те давние дни, – и он услышал свой голос, услышал, как он зовет, прижимаясь к прутьям кроватки:

– Спой что-нибудь веселое, папа, спой что-нибудь смешное…

Но голос все звучал, как будто отец его не слышал, и Кики резко выпрямился, разбуженный внезапной тревогой; оказалось, что он сидит в тесной гостиной дома номер 44 по Уортон-стрит, а над головой у него действительно поет Луи-Матюрен – поет, хотя ни разу не пел все эти долгие томительные месяцы.

Было в этом что-то странное, душераздирающее, как будто в притихшем доме зазвучал ангельский голос. Кики тихонько поднялся наверх и присел на корточки у двери. Звуки не смолкали – дивные, чистые, сильные, такие, какими были всегда; можно было подумать, что отец встал, как бывало, запрокинул голову, сцепил руки за спиной. Кики повернул ручку и вошел в комнату. Луи-Матюрен сидел в постели, обратив взгляд к открытому окну. Когда сын вошел, он не повернул головы, он пел, ничего не слыша. Пел «Орешник», любимую мелодию Луизы. Кики пересек комнату, приблизился к постели и встал рядом с ней на колени. Луи-Матюрен умолк на секунду, опустил взгляд на сына, улыбнулся.

Был он очень бледен, глаза казались огромными. Серый халат лежал на плечах, будто плащ. Влажные кудри облепили лоб.

– Es stehet ein Nussbaum vor dem Haus[59], – прошептал он, и шепот перешел в бормотание, а бормотание стало песней, и в песне в полную силу звучали хвала, благословение и молитва. То было последнее приношение Богу, существование которого он всегда отрицал, последний дар миру, в котором он так ничего и не добился.

Голос делался все громче и сильнее, а время ускоряло ход, и казалось, сейчас раздастся победный клич, вопль восторга.

А потом голос вновь упал до шепота, дрогнул и стих. Песня прервалась – навсегда.

Луи-Матюрен умер на руках у Кики.

У них было единственное желание – как можно скорее уехать из дома 44 по Уортон-стрит. Ничто больше не держало их в Пентонвиле, жалкие потуги вести коммерцию остались в прошлом. После похорон они сидели в маленькой гостиной, с натянутыми нервами, с сухими глазами, одетые в черное, и обсуждали свое ближайшее будущее.

Здесь же, разумеется, был и Джордж Кларк, уместно хмурый, а кроме того, напыщенный чуть более обычного: он сознавал, что именно от него, как главы семейства, Эллен ждет дельных советов. И действительно, кто еще даст ей совет? Племянник Кики еще совсем мальчишка, хотя ему и исполнилось двадцать два года.

Вид у него до смешного юный – куда уж взваливать семейное бремя на эти хрупкие плечи. Джордж сильно сомневался, что из племянника когда-нибудь выйдет хоть что-то путное. Слишком уж он не от мира сего. Впрочем, Джорджа ждала неожиданность – оказалось, Кики вовсе не так уж робок и неискушен. По ходу беседы говорил в основном он, а не Эллен. Именно Кики сказал, что договор на аренду дома нужно расторгнуть незамедлительно. Именно Кики сказал, что Изабелле нужно провести еще хотя бы год в школе, а потом, возможно, искать должность гувернантки. Именно Кики сказал, что не намерен оставаться в Лондоне и ждать работы в качестве химика-аналитика: он едет в Париж учиться живописи.

– Любезный мой, – сухим тоном проговорил его дядюшка, – я не отрицаю, некоторые способности к рисованию у тебя есть. Время от времени тебе весьма удаются наши портреты. Но заниматься этим профессионально – совсем другое дело. Пройдут годы, прежде чем ты сможешь хоть что-то зарабатывать.

– Ничего не могу поделать, – отозвался Кики, вздернув подбородок. – Это единственное, что я умею и что мне нравится. Будь у меня голос посильнее, я занялся бы пением, но нет – значит нет. И даже если придется голодать на задворках, я намерен изучать в Париже свое ремесло в самой лучшей мастерской.

– А что, позволь спросить, будет делать твоя мать?

– Мама тоже поедет в Париж, мы будем жить вместе. Там осталась старая папина квартира в Пуасоньере. Весной, во время последней поездки, он не смог сдать ее внаем. Маминого дохода нам на жизнь хватит, а я, как только заработаю хоть су, разумеется, тоже буду вносить свою долю.