Разумеется, он навестил тетю Луизу в Версале, она поплакала над ним, осыпала его поцелуями и сказала, что во многом он как две капли воды похож на своего папу; сама она постарела и выглядела довольно жалко; Кики впервые поразила мысль, как одиноко ей, должно быть, живется. Она сгорбилась, скрючилась от ревматизма, а парик теперь выглядел особенно ненатурально. Кики спросил ее совета касательно живописи: с чего лучше начать – он ведь знал, как талантливо она рисует цветы; Луиза посоветовала ему получить разрешение на копирование лучших картин в Лувре. После этого он приобрел огромное полотно, получил студенческий пропуск и устроился перед одной из самых сложных работ во всем Лувре – сонм ангелов возносит на небеса святого, – и, разумеется, копия вышла никуда не годная, ни на что не похожая, тем более что ему все время заглядывали через плечо и отпускали оскорбительные замечания.

Пав духом, Кики ушел из Лувра, отправился в кафе, выпил вина и выкурил множество сигарет; а потом он вернулся домой, в пустую квартирку в Пуасоньере, – и кто бы вы думали развалился там у него на постели, при сапогах, шпорах и всем прочем, как не неподражаемый Джиги, только что прибывший из Шалони en permission![64]

Кики тут же напрочь позабыл про живопись, и они рука об руку вышли из дому, роскошно пообедали на франк с носа, а потом, поразмыслив, отправились на галерку в Опера-Комик. Как замечательно было повидаться с братом и – право слово! – как он вырос, каким стал славным, милым, смазливым парнем, какой он неотразимый в военной форме, все девушки просто не сводят с него глаз! Джиги, как всегда, шутил и проказничал, Кики смеялся так, что бока заболели, однако выражался Джиги так сочно, а в разговор вставлял такие местные выражения, что Кики едва поспевал за ходом его мысли: говорили они, разумеется, по-французски.

Джиги почти полностью забыл английский язык и сделался настоящим troupier[65]. Кики опасался, что мама станет теперь стыдиться его больше прежнего. Хорошо все-таки, что он не приехал на похороны, он бы ведь наверняка оставил дома форму, если это у них разрешается, надел бы фрак и цилиндр и стал бы с виду – а что может быть ужаснее – чистым приказчиком или там гробовщиком, совсем не похожим на джентльмена.

Бедный, беззаботный, бесшабашный Джиги; трудно быть капралом во французской армии и полностью смыть с себя запах соломы, конюшни, плаца. Но в любом случае с ним было исключительно весело, а за шесть лет накопилось много всякого, что хотелось обсудить и припомнить.

Кики сказал, что в любой момент запросто получит разрешение приехать из Шалони в Париж, и раз Кики теперь будет здесь жить, а через месяц и мама приедет тоже, видеться они будут часто и все пойдет по-прежнему.

Прогостив три дня, Джиги уехал назад в Шалонь, а Ки ки начисто забыл про свое одиночество, он был бодр, весел и готов всерьез взяться за занятия живописью. Именно в этот подходящий момент он встретился с человеком, с которым когда-то был знаком в лондонском Университетском колледже; тот приехал в Париж с той же мыслью – изучать живопись; приятель отвел Кики в мастерскую Глейра на улице Нотр-Дам-де-Потирон-Сен-Мишель. Кики поступил в мастерскую учеником, одним из тридцати-сорока; он платил десять франков в месяц одному из старших студентов за право находиться в мастерской и пользоваться услугами модели; к этому добавлялась необременительная сумма в тридцать-сорок франков на «угощение» – пирожные и ромовый пунш, которые студенты покупали в складчину.

Сам месье Глейр появлялся в мастерской раз в неделю и проводил с каждым учеником по нескольку минут, с самыми многообещающими – минут десять-двенадцать; эти пятничные утра были самым знаменательным моментом недели, все студенты делались сами не свои от волнения, все надеялись, что великий человек похвалит их работу.

Сам Глейр был учеником Делароша, и обучение в мастерской было устроено по классическому образцу – особое значение придавалось линии и форме; цвет считался не столь важным, как точность рисунка. Кики учился с отменным прилежанием – приходил, как правило, первым, а уходил последним, и когда в конце сентября мать его приехала из Англии, то обнаружила, что сын полностью поглощен своим новым занятием, а комнаты все увешаны торсами и обнаженной натурой во всех мыслимых положениях.

Кики отпустил усики и отрастил волосы, исхудал и побледнел сильнее прежнего, да и курил куда больше, чем следовало, – тонкие черные сигары, с которых на его бархатную куртку падал белый пепел.

У него появилось множество приятелей самых разных национальностей – все относились к нему очень свойски и дружелюбно, звали его Кики, просили спеть, набросать карикатуру, побоксировать с ними или поплавать в Сене. Эллен удивилась чрезвычайно, обнаружив его в окружении множества молодых людей, ведь в Лондоне он не отличался особой общительностью. То, что он пользуется такой популярностью, безусловно, льстило ее материнской гордости, а кроме того, он выглядел на редкость счаст ливым и довольным – куда подевалось тревожное, отрешенное выражение, которое не сходило с его лица в Пентонвиле и доводило ее до отчаяния. Было совершенно ясно: Кики наконец-то нашел свое призвание; оставалось лишь сожалеть о том, что столько денег было потрачено втуне на занятия химией.

Каждое утро после завтрака Кики уходил в мастерскую и работал до полудня. Студенты у Глейра были чрезвычайно разномастные – от шестидесятилетних седобородых старцев, которые всю жизнь с завидным тщанием и точностью копировали старых мастеров, но дальше так и не продвинулись, до восемнадцатилетних сорвиголов, которые являлись с единственной целью – подурачиться с красками. Впрочем, многие относились к делу серьезно, занимались с усердием и впоследствии прославились как во Франции, так и в Англии. В двенадцать устраивали перерыв на ромовый пунш с пирожными – это было время для взаимных подшучиваний, возни и смеха. Шум, видимо, поднимался оглушительный, как правило, кто-то с кем-то сцеплялся, остальные присоединялись к потасовке, в воздухе летали краски, кисти, мольберты, ломались стулья, а заветной целью был «трон», на котором восседали модели, – его-то и нужно было отбить потом и кровью.

Всех новичков в мастерской немилосердно дразнили и заставляли держать себя почтительно; не сдюжил – доб ро пожаловать во двор, под насос. Кики повезло – его в первый день попросили спеть, и спел он с такой тонкостью и очарованием, что все дружно зааплодировали и закричали «бис!» – и с тех пор относились к нему с неизменным почтением.

Кики казалось, что не он, а кто-то другой жил той прежней, лондонской жизнью, где были бесконечная морось в Пентонвиле, мрачный дом номер 44 по Уортон-стрит и лаборатория в Бардж-Ярде.

Какими далекими казались ему теперь Милфорд, и дядя Джордж, и очаровательная Джорджи. Когда мама заводила о них речь – что случалось нередко, – он улыбался и пожимал плечами. Мама рассказывала, что дядя по-прежнему к нему ревнует, – стоит упомянуть имя племянника, и он принимает хмурый, недовольный вид. Что до Джорджи, она с безобразным небрежением относится к своему сыну. За все три месяца в Милфорде ни Эллен, ни Изабелла ни разу не видели, чтобы она зашла в детскую. Бедный малыш, жаловалась Эллен, бывало, брал ее за руку и просил с ним поиграть, потому что «мама совсем не хочет». А какая в доме роскошь! Эллен была уверена, что Джорджу она не по средствам. Пока они гостили у Джорджа, в Пемброке давали бал, так оказалось, что Джорджи одета роскошнее всех – а съехалось восемьсот человек! Мама ворчала неумолчно, критикуя всех и вся, и была невероятно похожа на ведьму, когда вздергивала свой острый подбородок, – а Кики рисовал в альбоме прекрасные женские головки, возникавшие в его воображении, и усыпал ковер белым пеплом сигары.