– И этот человек будет лечить меня?! – нервно вскричал он.

– Тише, больной. Будет вам, – строго одернул Дункана старший ординатор. – Иван Несторович зрением слаб. Шутка ли, в день по сотне прививок изготавливать.

Иноземцев поднял голову. Этот истошный выкрик Дункана вернул его на землю. Он еще раз пристально поглядел в его лицо, зажмурился, резко открыл глаза, прочел имя на корочке тетради, убедился, что перед ним первый психиатр князя, который упрямо называл себя Розенбахом, и вновь стал читать анамнез, но уже собравшись с мыслями и прекратив внутренне над собой смеяться. А когда закончил чтение, даже нахмурился и велел тому снять пижаму для осмотра.

Дункан готов был под землю провалиться, чтобы не испытывать унижения перед человеком, которого давеча сам унизил при целом казацком отряде, нескольких офицерах и при его высочестве князе Николае Константиновиче. И, снимая пижаму, сорвал на ней все пуговицы, при этом не переставая чертыхался и осыпал всех проклятиями.

Налицо было нервное расстройство, в насмешку напоминающее морфиноманию. «Фебрис иррегулярис» – нерегулярное колебание температуры, холодные конечности, суженные зрачки, нарушение сна и отправлений, замедление пульса, характерное несовпадение сокращений желудочков и предсердий. Даже пресловутая сыпь по всему телу, что навела всех на мысль о таинственной восточной лихорадке, и та была явным признаком отравления морфином. Неужто и вправду морфиномания? Вот уж никогда б не подумал Иван Несторович, что такое возможно. Видно, князь, заметив неладное в поведении своего надзирателя, пожаловался на него начальству города. А те, в свою очередь, поспешили заменить ссыльному его тюремщика. Вот почему в коляске Николая Константиновича сидел другой психиатр!

– Все ясно, – наконец изрек Иван Несторович, решив, что не станет пристрастие мнимого господина Розенбаха покрывать, которое было на начальной стадии и которое еще можно было излечить. – Вы употребляете морфин?

– Что? – не выдержал Дункан и, сжав кулаки, задрожал в припадке ярости. – Вы это нарочно говорите?

– С какой стати? – веско осведомился Иноземцев. И так взглянул на мнимого психиатра, дав тем самым понять, что тот, будучи во власти гнева, неминуемо движется к краю пропасти и уже у самой грани разоблачения. Осознав свою загнанность, Дункан аж посинел.

– Никогда! – выдавил сквозь зубы он. – Никогда я его не употреблял.

– Никогда? – тотчас спросил Иноземцев, подозрительно прищурившись. – Абсолютно никогда? Ни даже при кишечных коликах и когда получили перелом ключицы? У вас она скверно срослась.

– Это не в счет. И тем более я не помню уже… давали ли мне тогда морфий.

– То есть вы незнакомы с его действием на себе? Или у вас память шалит?

Дункан еще больше посинел, заметив, что Иноземцев продолжает открыто глумиться над ним. Иван Несторович позабыть обиды не мог, но старался смотреть на психиатра только как на очередного безликого пациента, как-то случайно занемогшего морфинизмом.

Осмотр принял весьма странный оттенок, ежели учесть вражду между докторами.

– Вы позволите мне одеться? – прошипел Дункан, пока Иноземцев близоруко вперив нос в тетрадь, что-то бурчал под нос.

– Нет, – отмахнулся Иван Несторович, – потерпите.

Он перечел заново все симптомы, потом снова осмотрел тело пациента дюйм за дюймом, но опять обнаружил лишь признаки пристрастия к морфию. Просто невероятное совпадение. Или все же божья кара?

– Поглядите, Петр Фокич, – не обращая внимания на возмущенное пыхтение психиатра, проронил Иван Несторович, уже начиная хмуриться, – на эти странные, беспорядочные места уколов – на руках, ногах, шее, – в радиусе на пядь разукрашенные зудящей крапивницей и имеющее в центре уплотнение. Что вы скажете о них?

– М-да, – протянул Боровский, не зная, что думать и как побыстрее закончить осмотр, ибо позеленевшее лицо больного начинало его беспокоить. – Они весьма… эм-м… беспорядочны.

– Это от неумелых впрыскиваний, – безапелляционно заявил Иноземцев, ткнув Дункана в плечо, где красовался самый последний из укусов. – Больно, Иван Яковлевич? При нажатии?

Дункан едва не взвыл и вместо ответа вырвал из рук Боровского свою пижаму.

Иноземцев же, всецело поглощенный раздумьями, не потрудился проявить и толики врачебной деликатности.

– Так поступали те, Иван Яковлевич, – проронил он, – кто желал скрыть свое пристрастие от врачей.

– Вы переступаете всяческие границы! Вы полагаете, я колю себя в шею, руки, лодыжки, как неумелый морфиноман, и тем самым пытаюсь скрыть это? Вы издеваетесь или…

– Вы делали пробу крови на наличие опиатов? – спросил он, развернувшись к Петру Фокичу, бесцеремонно оборвав того.

Психиатр нервно фыркнул. А доктор Боровский покраснел, долго мялся и ответил не сразу.

– Нет, ведь Иван Яковлевич уверяет, что не употреблял морфия.

– А-а, – протянул Иноземцев, с наигранным пониманием покачав головой, – ну, тогда это меняет дело. Раз Иван Яковлевич уверяет, стало быть, мы напрасно беспокоимся.

Вручив Петру Фокичу анамнез Дункана с таким видом, словно вопрос исчерпан вполне, развернулся под недоуменным взглядом последнего и вышел из палаты.

Вышел и остановился – дожидаться, когда Боровский последует за ним. Тот выскочил из двери минутой позже.

– Иван Несторович, – прошептал Петр Фокич, – ну как же можно не доверять пациенту? Господин Розенбах – сам врач и уж, наверное, не стал бы делать из нас дураков. Он у нас четвертый день под присмотром – где ж ему здесь морфий-то достать. Тем более что с характерными симптомами в собственном доме лежит и умирает господин Захо, а господин Бадальмухаметбаев уже отдал богу душу. Какой здесь может быть морфинизм?

– Возьмите кровь Дун… господина Розенбаха, – так же шепотом отозвался Иноземцев. – Я хочу раз и навсегда отмести мысль, что психиатр не употребляет морфия. Чем вы его лечите?

– Пока ничем. Горячее питье, грелка. И пиявки, когда его состояние совсем худо. А знаете ли, он бывает очень буен, кричит о тиграх, госпожу Бюлов вспоминает, о которой в газетах писали, что вам в тяжбе с «Фабен» помешала.

– О тиграх, говорите? – проронил Иноземцев, недоуменно подняв брови.

– Лихорадка эта, любезный, на сознание имеет прямое влияние. На малярию не похоже далеко, пневмонии у него нет, туберкулеза, как вы заметили, тоже, никаких гнойных процессов, и уж не брюшной тиф. Что ж тогда?

– Пробу крови мне, сейчас же.

Иноземцев, конечно, испытывал некую степень угрызений, что был так резок с больным, пусть с самым своим большим обидчиком, и столь открыто стал уличать его в постыдном пристрастии, что уж таить, из чувства отрадного отмщения. Внутренне отругал сам себя. И приготовился честно попытаться разглядеть истинную причину болезни психиатра князя в свой пятилинзовый микроскоп. А на инструмент сей Иван Несторович возлагал большие надежды, не раз тот его выручал. Но одну-единственную каплю крови он все же оставил для определения наличия морфия способом, открытым Рейном, чтоб уж не возвращаться к этому вопросу и не взращивать надежду на торжество справедливости.