По пути в квартиру я остановился купить утренние газеты. На первой странице «Эль-Диарио» меня ошарашила фотография Йемона под крупным заголовком: «Матанца эн Рио-Пьедрас», Это была часть той самой фотографии всей нашей троицы в тюрьме, сделанной, когда нас только-только арестовали и отметелили. «Н-да, — подумал я, — пошло-поехало. Игре конец».

Я поехал домой и позвонил в «Пан-Ам», чтобы заказать место на утреннем самолете. Затем стал собирать манатки. Я упаковал всё: одежду, книги, большой альбом с моими материалами из «Ньюс» — вышло два больших рюкзака. Я поставил их бок о бок, а сверху водрузил пишущую машинку и прибор для бритья. Вот они, подумал я, мои земные сокровища, скудные плоды десятилетней одиссеи, которая уже начинала казаться безнадежным предприятием. Выходя на улицу, я вспомнил, что надо бы взять бутылку лучшего рома для Шено.

Мне оставалось получить деньги по чеку и убить три часа. Это можно было сделать у Эла, хотя я не исключал возможности, что там меня будет ждать полиция. Я все же решил рискнуть и очень аккуратно проехать через Кондадо, по гребню плотины — а потом в спящий Старый город.

У Эла было пусто — разве что в патио сидел Сала. Когда я подошел к столику, Сала поднял взгляд.

— А, Кемп, — пробормотал он. — Знаешь, у меня такое чувство, будто мне сто лет.

— А сколько тебе на самом деле? — спросил я. — Тридцать? Тридцать один?

— Тридцать, — ответил он. — Как раз в прошлом месяце стукнуло.

— Черт побери, — сказал я. — Представь, каким старым я себя чувствую — мне почти тридцать два.

Сала покачал головой.

— Никогда не думал, что до тридцати доживу. Не знаю почему, но никогда не думал.

Я улыбнулся.

— А я даже не знаю, дожил я или нет, — просто никогда не задумывался.

— Ладно, — буркнул Сала. — Надеюсь, с Божьей помощью не доживу до сорока. А то просто не буду знать, что мне с собой делать.

— А может, и будешь, — заметил я. — Пойми, Роберт, мы через гребень перевалили. Дальше дорога страшно ухабистая.

Он откинулся на спинку стула и ничего не сказал. Был уже почти рассвет, но Нельсон Отто все еще рассиживался у своего фортепиано. Мелодия называлась «Лаура» — грустные нотки выплывали в патио и повисали на деревьях как птицы, слишком усталые, чтобы летать. Ночь была жаркая, почти без ветерка, но у меня в волосах копились капельки холодного пота. За неимением лучшего я принялся изучать дырку от сигареты на рукаве моей синей рубашки.

Сала заказал еще выпивку, и Гуталин притащил четыре рома, сказав, что это за счет заведения. Мы поблагодарили его и еще полчаса просидели молча. С берега доносилось неспешное позвякивание судовых склянок, когда оно отражалось от пирса, а где-то в городке по узким улочкам ревел мотоцикл, посылая эхо вверх по холму до Калле-О'Лири. В соседнем доме то усиливались, то затихали голоса, а из бара дальше по улице вылетали хрипы музыкального автомата. Звуки сан-хуанской ночи плыли по городку сквозь слои влажного воздуха; звуки жизни и движения, пока одни люди к чему-то готовились, а другие бросали попытки, звуки надежды и звуки стойкости — а поверх всех этих звуков тихое, смертоносное тиканье тысяч голодных часов, одинокий звук времени, что течет всю долгую карибскую ночь.