Я знал, каково это, когда люди смотрят на тебя с жалостью. Когда ты везде приковываешь взгляды, словно трагедия оставила на тебе какую-то метку и тебе здесь не место. И понимал, почему Кэссиди пыталась этого избежать. Почему никому не рассказала о смерти брата. Почему выбрала город, где почти никого не знала, и бойфренда, который на себе ощутил, каково это – быть надломленным и несчастным.

До меня вдруг дошло, как непростительно и гадко я вел себя в медицинском центре. «Никто не умер», – сказал я ей. Слов ужасней, наверное, при всем желании не придумаешь.

А потом меня осенило: Кэссиди не хотела расставаться со мной. Она просто не хотела говорить мне о брате. Но теперь я узнал о нем. Теперь я знал, почему порой она кажется глубоко несчастной, почему она умоляла меня не лезть к ней с этим.

Раскол между нами произошел в вечер танцев. До этого все было хорошо. Еще в пятницу, когда миссис Мартин заставила нас на уроке спланировать идеальный отпуск, Кэссиди увлеченно рассказывала мне об отеле в стиле концепт-арт, в котором постояльцы спят в гробах. Как по мне, это отдавало чем-то психически нездоровым.

– Если бы мы остановились там, то не смогли бы разделить постель, – заметил я. – Ну, то есть гроб.

– Мы бы что-нибудь придумали, – заверила меня Кэссиди, положив ладонь на мою ногу, хотя мы сидели в классе.

А на следующий день все рухнуло.

Чем Кэссиди занималась днем перед танцами? Возможно, начала собираться. Накрасила ногти. Срезала с платья бирки. Позвонила мне после моей шутки насчет цветочной гирлянды. Затем что-то вспомнила. О годовщине смерти брата? Нет, год еще не прошел. Может, она, наоборот, о чем-то забыла? О его дне рождения? О какой-то их традиции? Бал разом перестал иметь для нее значение. Важно было одно: ее брата нет и в то же время он есть, потому что она не может сбежать от его смерти, как бы ни пыталась.

Кэссиди пошла в парк, поскольку она любит парки, поскольку именно туда она ходит, когда что-то должно быть сказано или о чем-то нужно подумать. И я ее там нашел. Уже стемнело, но Кэссиди этого не замечала, и было слишком поздно открывать правду, которую она так тщательно и долго скрывала. Кэссиди не собиралась ни с кем сближаться в Иствуде. И когда я стоял перед ней, ей оставалось одно – заставить меня уйти.

Поэтому она солгала. Конечно же, солгала. Я застал ее врасплох, и она не успела придумать ничего получше. Так у нее вдруг появился другой парень, а я стал всего лишь временным развлечением. И ложь эту Кэссиди выдумала, прекрасно зная, из-за чего закончились мои отношения с Шарлоттой. И в ту секунду она не сознавала, какую боль причиняет мне своими словами. Она пыталась исправить это… передумала… но я уже уходил. И когда она наконец набралась храбрости прийти в школу и встретиться со мной лицом к лицу, оказалось, что в лицо-то она мне смотреть и не может.

Я снова и снова прокручивал в голове эти мысли по дороге домой, проезжая раскинувшиеся под багряным небом бесконечные и девственные поля для гольфа, лежащие между Иствудом и Бэк-Бэем. Если моя догадка верна, то Кэссиди оттолкнула меня, поскольку это далось ей легче, чем объяснение, что ее брат умер и ей некуда бежать, чтобы притвориться, будто это не так. Если моя догадка верна, то мы не должны были расстаться тем вечером в парке и оба из-за этого страдаем.

Дома меня перехватил отец.

– Ну-ка подойди ко мне на минутку, чемпион, – позвал он меня в свой кабинет. На его губах играла фирменная добродушная улыбка.

Я сбросил с плеч рюкзак и сел на диван. Из кухни тянуло запахом еды – пахло чем-то подозрительно похожим на итальянскую кухню, а такого быть не могло.

– Мама готовит лазанью? – с надеждой спросил я, пока отец закрывал кучу открытых на компьютере экселевских файлов.

– Без глютена. – Он развернулся на кресле ко мне лицом и сложил пальцы домиком.

– Может, так будет вкуснее. – Сам не знаю, как мне удалось произнести это с невозмутимым лицом.

– Первый шаг: лазанья. Второй: пицца, – подмигнул мне отец. Закинул ногу на ногу и перешел к делу: – Слышал, эти дни ты весь в делах.

– Заполняю заявления для университетов. В библиотеке этим легче заниматься.

Отец выразил одобрение, что я активно работаю над своим будущим. Я кивнул и выслушал очередную нескончаемую историю о старом добром времени, когда он был президентом студенческого братства «Сигма Альфа Эпсилон». Закончив, отец широко улыбнулся. Он ждал от меня подтверждения, что я последую по его стопам, как мы всегда и планировали.

Вместо этого я сказал ему, что подумываю об учебе на Востоке, и перечислил университеты, брошюры которых хранил в ящике своего письменного стола. На пару названий отец поднял брови. Неудивительно, ведь я обмолвился об истории, литературе и химии. Закончил я тем, что способен поступить в действительно хороший университет. Во всяком случае, готов попытаться.

– Ты меня удивил, – пристально глядя на меня, отозвался отец. – В этом году, малой, ты сильно повзрослел. Тебе пришлось сделать это из-за случившегося. Мне жаль, что так вышло, но я рад слышать, что у тебя есть план.

– То есть ты не против? – Я не верил своим ушам.

– Я не возьму на себя смелость говорить за твою маму, – уголок его губ изогнулся в усмешке, – но сам думаю, что тебе учеба на Востоке пойдет на пользу. И потом, почти во всех университетах есть отделения моего братства.

Я засмеялся. В первый раз псевдошутка папы оказалась смешной.

Когда мама позвала нас ужинать и с сияющей улыбкой стояла над тарелкой слегка полезной, но вкусной лазаньи, у нас наконец было что обсудить за столом помимо ламп и люстр.

После ужина я поехал домой к Тоби.

– Привет, – сказал он, впуская меня в свою спальню. Тоби был в пижамных штанах и очках. Это напомнило мне о том, как в детстве по ночам мы тайком бродили по дому, когда нам давно полагалось спать.

Он дал мне старый игровой контроллер «Нинтендо 64», за который мы раньше дрались, и, не спрашивая меня, включил игру «Марио» – я подарил ее Тоби в начальной школе на день рождения, она тогда была клевой новинкой. И мы сидели и играли в нее, как делали сотни раз, проходя секретные уровни и все такое, только сейчас уже с другим чувством.

– Хочешь увидеть статью? – спросил Тоби.

Я хотел. И он открыл ее мне на компе.

Оуэн Александр Торп. Лучший выпускник в своем классе в школе Бэрроуз. Поступил в Принстон, затем перешел в Йельский университет на медицинский факультет. Неожиданно умер в двадцать три года в результате остановки сердца, вызванной тромбоэмболией. В больнице я кое-чего понабрался, поэтому понял: он умер из-за поломки в сердце.

В статье была фотография – обычный туристический снимок, занимавший полэкрана компьютера. На заднем фоне виднелась Эйфелева башня, влажная от дождя земля, люди с еще не сложенными зонтами. Оуэн смущенно улыбался, светлая челка падала на глаза того же оттенка синевы, что и у Кэссиди – их наследственная черта. На шее у него был шарф, и рукой он обнимал кого-то, кого вырезали из фотографии. Остался виден лишь край тренчкота и полиэтиленового пакета. Наверное, этот снимок был из той же серии сделанных в путешествии фотографий, как и тот, который Кэссиди установила на своем мобильном.