– Прошу прощения, – сказала она. – Почему бы вам не воспользоваться туалетом, чтобы привести себя в порядок?

Улыбка не касалась ее глаз, когда она указала, в каком направлении мне следует идти. Я оцепенело поднялся, поплелся в туалет и включил там свет.

Из зеркала на меня взглянул призрак. Осунувшееся бледное лицо, запачканная кровью рубашка. Жуткие окровавленные руки. Я с горечью подумал о том, что этот костюм гораздо лучше того, в котором я отправился на Хэллоуин.

Согнувшись над раковиной, я смотрел на стекавшую в слив воду ржавого оттенка, а когда она стала чистой, еще долго не мог заставить себя выключить кран и выйти в приемную.

В голове снова и снова крутилось воспоминание: как из тумана выходит койот; как сердце подскакивает в груди, когда Кэссиди кричит, чтобы я убегал; как Купер продолжает бороться с волком, несмотря на то что земля уже залита его кровью. Это я во всем виноват. Потому что знал о койотах, но не слушал предупреждений.

В дверь постучали.

– Эзра? – обеспокоенно позвала Кэссиди.

– Секунду. – Я плеснул в лицо водой и открыл дверь.

– Привет. Ты тут пропал. Я начала переживать.

Я приподнял бровь, и Кэссиди отвела взгляд.

– Они что-нибудь говорят? – спросил я.

Она покачала головой и взяла меня за руку:

– Идем.

Мои ладони были ледяными после воды. Кэссиди вздрогнула, но промолчала. В приемной она села и придвинулась ко мне вплотную. Не знаю, значило ли это что-то для нее, но во мне вспыхнула крошечная надежда. Близость Кэссиди, прикосновение к ней вызывали мысли о том, что, возможно, она отдалилась от меня не навсегда, как я того отчаянно боялся.

Кэссиди плотнее запахнула на себе мой пиджак.

– Я помню тот день, когда мы его купили, – произнесла она, словно говоря с самой собой. – Мы целовались поверх твоей «потерянной библиотеки». Прямо на глазах у Макинроя и Флеминга. Твой ручной бандаж зацепился за мой лифчик.

– И вот мы здесь, – попытался я обратить все в шутку. – Ты, я и Купер. Мы как положительно заряженные частицы, притягивающие к себе разного рода трагедии.

– Не надо, – ответила Кэссиди. – Не делай для меня снеговика и не говори такие вещи.

– Прости? – попробовал я извиниться.

– Это я должна просить прощения, – пробормотала она.

На улице с воем сирены пронеслась пожарная машина – мчалась к чужой беде.

– Как ты узнал о моем брате? – спросила Кэссиди.

Не мне судить ее за любопытство.

– Тоби, – признался я. – В выходные проходил турнир.

– Теперь ты знаешь, почему я не участвую в дебатах.

– Знаю. Мне очень жаль, – тихо сказал я. «Мне жаль», «прости» – какими бесполезными стали эти слова.

– Все нормально. Правда. Не в том, что касается Оуэна – это совершенно не нормально, – а в том, что ты о нем узнал.

– Если бы ты пришла к этой мысли три недели назад, мы бы избежали многих проблем, – заметил я.

Плечи Кэссиди слегка приподнялись, словно она сдерживала смех.

– Просто… – Я умолк и начал по-другому: – Не понимаю, почему ты решила солгать мне тем вечером в парке. Я бы понял тебя, по какой бы причине ты ни хотела идти на этот дурацкий бал. Но ты оттолкнула меня и причинила адскую боль.

– Мне пришлось это сделать, – прошептала Кэссиди. – Боже, мне не верится, что я вообще говорю сейчас с тобой.

– Я хочу, чтобы ты говорила со мной. И я пытался заставить тебя со мной говорить. Отсюда и снеговик, которого ты возненавидела.

– Я не возненавидела его. На самом деле он мне очень понравился. Я не хотела, чтобы родители увидели его и начали выспрашивать, откуда он взялся. – Лицо Кэссиди исказилось от боли. – Эзра, я не могу. Прости, не могу. Но ты прав, я действительно задолжала тебе объяснение. Поэтому сыграю для тебя разок Шерлока Холмса.

Она несколько секунд дергала язычком молнии на моем пиджаке. В неровном ритме, точно сердцебиение, звучало: вжух-вжух, вжух-вжух, вжух-вжух.

– Оуэн… – начала Кэссиди. – Дело не в том, что он тайком проводил меня на лекции в университете, что мы с ним шалили над вселенной и болтали о граффити-художниках бунтарях. А в том, что все это закончилось, когда родители вынудили его перейти на медицинский факультет. Его это сломило. Оуэн звонил мне, убежденный в том, что человек, чей труп он препарировал, был то ли его старым учителем, то ли еще кем знакомым. Он плакал, рассказывая о том, чем ему приходится заниматься: разрезать человеческую плоть и заполнять медицинские карты, еще даже не отмыв кровь с одежды; говорить людям, что они умирают, или что их любимый умер, или что их страховка не покроет медицинские расходы, или что он больше ничего не может сделать, чтобы унять их боль. Брата ужасало то, что ему придется это делать всю оставшуюся жизнь. Он постоянно принимал душ. Говорил, что, как бы ни отмывался, на нем остаются частицы мертвых, умирающих и больных. Оуэн потихоньку превращался в тень самого себя, но не мог повернуть назад, поскольку на обучение были потрачены деньги и он слишком боялся сказать родителям о своем желании бросить учебу на медицинском факультете.

Кэссиди погрузилась в молчание. Я взял ее за руку, и мы опустили взгляды на наши соединенные ладони. Мою – огрубевшую от ракетки, но постепенно смягчавшуюся. И ее – маленькую, подрагивающую, в веснушках, с золотым, но сильно облупившимся лаком на ногтях.

Кэссиди высвободила руку, вытерла глаза и всхлипнула, хотя пока еще не плакала.

– Однажды вечером, – продолжила она, – брат украл из лаборатории скальпель и принес к себе в общежитие. Он позвонил мне сказать, что ему страшно, что он уже на грани и что ему очень жаль. Я сказала ему лететь домой. Сказала, что тоже приеду домой на поезде и мы вместе поговорим с мамой и папой. Реакция родителей была отвратительной. Мы сидели в роскошном ресторане Бэк-Бэя, они все продолжали заказывать выпивку и тихо ругаться за столом. Оуэн не выдержал, схватил ключи от маминой машины и просто сбежал оттуда. Я не остановила его. И не побежала за ним, чтобы забрать ключи.

Кэссиди повернулась ко мне, давясь сдерживаемыми слезами.

– Но он ведь умер от… остановки сердца. А не разбился.

– Эзра, – умоляюще произнесла она, – брат взял ключи от маминого черного «Лендровера».

У меня все внутри перевернулось, когда я осознал, что она пытается мне сказать. Машина. Та, которая не остановилась на стоп-знаке и влетела в бок моему «Родстеру».

– Нет, – выдохнул я, придавленный всей тяжестью открытой мне тайны. Нахлынули воспоминания о том вечере: удар от столкновения и тошнотворное ощущение, как все, чего ты желал, и все, что имел, выскальзывает из протянутых рук. Я получил разгадку, но той тайны, которую разгадывать не хотел.

Мы сидели, душимые правдой. Не злясь, не расстраиваясь, погрузившись в совместную и разделенную печаль. И как бы мне ни хотелось истошно прокричать миру с крыш о своей трагедии, отпустить прошлое, вернуться в тихую гавань, дать погаснуть свету своему и прочее в столь же негероическом духе, о чем не сочиняют стихи, я этого не сделал.