Не первый раз он работал вместе с простым людом, работал в перчатках, так как стыдился показать перебинтованные ладони, на его руках появились мозоли, ибо работа землекопа не для рук капитана французской армии и первого русского инженера. Зачем он становился в строй с рабочими? Сам не ведал. Возможно, чтобы задавить воспоминания о беззаботных днях во Франции, может, глушил тоску по Асечке Ивановне, которой почти каждый день строчил письма и отправлял с нарочным, наказывая вручить лично.

* * *

– Я обалдел! – взахлеб рассказывал Петюн Гарпуну. – Столкнулся с ней и думаю: где-то видел эту фифу. А она расфуфыренная, волосы вот так вокруг башки торчат, а были вот так... (Петюн прилизал жидкие волосенки со лба назад, показывая, что Веремеева носила строгую прическу). Совсем другой прикид у нее. Не узнал бы! Она меня узнала и как чесанула... Ну, я за ней...

Гарпун выслушал Петюна внимательно, не перебивая, а тот, выложив все, открыл бутылку пива и жадно пил из горлышка.

– Чего у тебя рожа такая красная? – спросил Гарпун с кислой миной.

– Вспотел... Я ж гнался за ней...

Мда... видать, им с Веремеевой не жить на одной земле, в большом-большом городе все же она встретилась с Петюном. Не случайны такие встречи, не случайны... Да и Гарпун пообщался с дядей – козлом половинчатым. Не врубится Павел: то ли дядя хищник клыкастый, то ли трусло вонючее. На попятную понесло его чего-то. Испугался содеянного? Так раньше думать надо было, преступил – назад дорожка навсегда заказана, это ж элементарно. Уже не только один дядя завяз, дело касается и Гарпуна с Петюном. Веремеева с ниггером знают их в лицо и вряд ли сидят сложа ручки. Обоих необходимо убрать. Теперь желания и приказания дяди не имеют значения. Гарпун своими клиентами и их жертвами не интересуется, получил от посредника заказ и аванс – его дело чисто сработать. Как правило, он клиента в лицо не видит. С дядей обстояло дело по-другому, потому что дядя сам, лично, давал указания, что, как и когда надо сделать. Понятно, надеялся: раз-два – и в дамках. Ан нет, промашка вышла, теперь дает он задний ход, дескать, в связи с неудачей перестраиваем тактику. Главное теперь для дяди – найти...

– Слушай меня, Петюн, – внезапно осенило Гарпуна. У него зачастую две мысли идут параллельно. – Больше не таскайся по ближайшим магазинам...

– А еда?..

– Учись выслушивать! – грозно рявкнул Гарпун. – Будешь брать тачку и ездить в другие районы, лучше на окраину, в разные места, понял? Продукты бери сразу на несколько дней, чтоб зря не шляться, а потом отсюда ни ногой.

– Лады, – разочарованно протянул Петюн.

Гарпун оторвал кусок батона, очистил от пленки сосиску, сунул ее в рот. Неожиданно он расхохотался, такое происходит с ним редко. Увидев немой вопрос на физии подельщика, Гарпун объяснил:

– Представил нашу дамочку с перекошенной рожей. Сильно испугалась?

– Еще как! Ты б видел ее!

– Это хорошо. В подъезде проверил все закутки, дверь в подвал, вдруг открыта?

– Не-ет... А надо было?

– Перед тем как бежать за лифтом, – кивнул Гарпун. – Видишь ли, паника заставила ее укрыться в подъезде. Это ее глупость. Ты поперся за лифтом, не убедившись, что ее нет внизу. Это твоя глупость.

– Я ж думал, в лифте она, а оттуда две тетки выползли на четвертом.

– А Веремеева в то самое время смылась.

– Может, живет она на первом или втором этаже...

– Скажи, успела бы она открыть ключом дверь, или дозвониться, чтобы ей открыли, или на второй этаж взобраться за тот промежуток, когда и ты оказался в подъезде?

– Нет, я думаю, – ответил через паузу Петюн. – Не успела бы.

– Так вот. Не живет она в том доме, понял? Запаниковала детка, кинулась куда попало. Когда человек боится, то делает множество глупостей. Она сглупила, забравшись в ловушку, и притаилась. Надо было внимательно...

– Я ж хотел только выяснить, где она живет, и все. Ну, нашел бы я ее в темном углу и что?

– Подъезд был пустой?

– Ну?

– Перо в кармане носишь?

– Ну?

– Тебя еще многому учить надо, – махнул рукой Гарпун и продолжил жевать. – Сменила вывеску, говоришь?

– Ага, не узнать.

– Неплохая подсказка.

А когда выдавалось время, Абрам скакал в Петербург и тайно виделся с Асечкой. Ах, Асечка... чудо, прелесть, чистейшее создание. Она проводила белой рукой по черной щеке своего арапа, глядела не просто в глаза, а казалось, заглядывала в самую душу. А нежаркое лето заставляло тесней прижиматься, а ласковые слова горячили кровь, разливались по телу. Огнем горели губы... и объятия... и поцелуи... Счастье – так просто его достать.

Цок, цок, цок – неспешно цокали копыта по сонному городу. Абрам вез свою Асечку к дому и чем ближе подъезжал, тем сильней прижимал. Не может человек, какой бы он ни был и где бы ни был, жить один. Не друзья должны быть рядом, а та, с которой захочется ехать на лошади вот так неспешно, но только всю жизнь, не расставаясь. Она спрыгнула с лошади, Абрам задержал ее за руку:

– Асечка, погоди. Государь обещает назначение дать хорошее, определить в Преображенский полк, в бомбардирную роту. По примеру короля французского училище царь делает, где я стану обучать инженерному ремеслу. Вот тогда попрошу руки твоей у Ивана Лукича.

– Когда ж это случится?

– Думаю, осенью. А ты пойдешь за меня, за арапа черного?

– Пойду, – кокетливо и лукаво улыбнулась она, – коли сам царь Петр сватом будет.

Обнялись на прощание, и помчался Абрам в Кронштадт. А мысль-то подсказала Асечка какую: царь сват, уж ему-то не откажет отец девушки. И снова письма, в которых он просил не бранить своего Абрама за долгую отлучку, ему ведь и «грязи кронштадтские повиняются», а как только выдастся время, непременно приедет. И нес конь Абрама как на крыльях назад в Петербург...

Но попало письмо в руки отца.

– Вот до чего довели ле дансы да книжки! – с пеной на губах шипел Иван Лукич дочери в лицо. Мать не смела рта раскрыть. – Вот оно! С арапом! Холопом царя!

– Он не холоп, – возразила Асечка. – Он хочет руки моей просить.

– Руки? – пропал голос у отца. – Арап?! Не бывать тому? Срам-то какой: черный зять! Не отдам за него!

– Отдадите, – упрямо заявила смелая Асечка. – Я дитя его ношу.

Тут и матушка взвизгнула, на стуле подпрыгнула, а папa вовсе дара речи лишился, заходил по горнице, взмахивая от негодования руками. А потом дочери пощечину – хрясь, другую – хрясь! И сказал тихо, чтоб ненароком не услышал кто:

– Вот тебе мое отцовское благословение. А тебе, старая, скажу: плод вытравить!