Коуэлл, наш штурман, вообще предлагал обойтись одной «торпедой», рассчитав прыжок сквозь Солнце — в конце концов, сюда же мы попали именно так! — но Волынов решил не рисковать. В итоге обе «торпеды» сработали штатно, и «Резолюшн» вышел из финального прыжка на удалении всего-то в полторы тысячи километров от станции «Гагарин».

Стоит, пожалуй, упомянуть и о другом варианте, так же подкреплённом астронавигационными расчётами — совершить прыжок не по намеченным координатам, с тем, чтобы выйти из него в пустоте — а непосредственно через «батут» одной из станций, так, как это уже около года делается на околоземных и оклолунных орбитах. Вариант этот был заранее обговорен с Землёй, и «Гагарин» со «Звездой КЭЦ» были готовы нас принять, но… Волынов, взвесив все «за» и «против, наложил вето и на него тоже. „На первый раз мы не можем позволить себе даже малейшего риска, — объяснил он своё решение экипажу, — а лишние несколько часов полёта на маневровых двигателях погоды не сделают. Даже если нам не хватит топлива — встретят, отбуксируют, а эксперименты давайте-ка лучше оставим на потом, когда у нас на борту не будет такого количества едва живых людей…“

Вася Гонтарев умер через полчаса после того, как „Резолюшн“ вышел второго прыжка. В отдраенном иллюминаторе кают-компании, где его устроили, светился голубым диск Земли — мне показалось, что перед тем, как закрыть глаза навсегда, он успел бросить на него взгляд. Хотя, возможно, это всего лишь игра воображения, для которого за эти дни было слишком много очень, очень горькой пищи…

Мы ничего не смогли сделать — организм, истерзанный выпавшими на его долю испытаниями, сумел найти в себе силы для спасения товарищей — но надорвался в последнем усилии. На борт встретившего нас суборбитального челнока мы передали ещё тёплое тело, закутанное, за отсутствием чего-то более подходящего, в спальный мешок. На миг мне показалось, что вместо того, чтобы переправить его на челнок, шлюз сейчас отдраят, люди в скафандрах выстроятся вдоль борта, и длинный свёрток, отдалённо напоминающий очертаниями человеческое тело, под звуки торжественно-печального марша медленно уплывёт в полную колючих светящихся точек пустоту. Но ничего подобного, конечно, не произошло — держать себя в руках надо, а не давать воли разгулявшемуся воображению. Не к лицу это будущему космическому десантнику, вот что…»

Перелёт к «Гагарину» занял совсем немного времени. Наши двигатели молчали — пара спасательных челноков зажали «Резолюшн» с боков, как дружинники не особенно буйного, но рослого пьянчугу, и таким манером отбуксировали к станции. Всё это время я бездумно пялился в иллюминатор, не слишком отдавая себе отчёт в том, что там вижу. И лишь когда мягкий толчок известил об окончании швартовки, я нацепил шлем, вытащил из-под столика чемоданчик жизнеобеспечения и выплыл из каюты прочь. Мне хотелось одного — добраться до душа и включить горячую, нестерпимо горячую воду на полный напор, а потом долго, оттираться жёсткой мочалкой, сдирая с себя боль, вонь, усталость этих дней.

Юлька встретила меня у главного пассажирского шлюза «Гагарина», к которому пара орбитальных буксиров осторожно, словно океанский лайнер к причальной стенке, подвели усталый «Резолюшн». Только сейчас я осознал, что с момента нашего старта к «Лагранжу» прошло всего-навсего четверо суток, и особенно меня поразили, неприятно резанули даже развешанные по кольцевому коридору, столовым и прочим помещениям общего пользования светящиеся гирлянды, серебряный «дождик», снежинки, новогодние картинки с неизменными Дедом Морозом и Снегурочкой в скафандрах, и прочие атрибуты празднования Нового Года. Нас встречали, хлопали по плечам, зазывали в гости — «мы тут празднуем, давайте с нами!..» — сочувственно заглядывали в глаза. И деликатно отстранялись, уловив распространяющееся от нас амбре…

Что ж, здравствуй, год 1978-й — что-то ты нам приготовил? Пока я знаю только об отпуске, который начинался, как я переступил комингс причального шлюза — с той минуты в течение месяца нас всех, кто прилетел на «Резолюшне», никто не будет грузить составлением отчётов и рапортов, привлекать к разборам полётов и вообще всячески отвлекать он процесса восстановления сил. Подозреваю, правда, что к Волынову это не относится — но уж такая его доля, капитанская. А пока — прежняя каюта на «Гагарине» в полном моём распоряжении?), и туда-то я и направился, вцепившись в Юлькину ладошку, как малыш вцепляется в мамину руку. Теперь бы, правда, принять душ (надеюсь, он работает исправно?) перекусить что-нибудь — и понять, что делать хотя бы в течение ближайших нескольких часов. Заглянуть дальше у меня попросту не хватит душевных сил.

Заглядывать никуда не потребовалось, обо всём, как выяснилось, уже позаботились. Душ действовал, горячей воды было в достатке, полотенце — большое, восхитительно-мохнатое, которым и тёр разгорячённую, распаренную кожу не меньше пяти минут. Выбравшись из душевой кабинки (свежее бельё, рубашки и пара чистых, ещё «юниорских» рабочих комбинезонов оказались на своём месте, во встроенном шкафчике) я обнаружил, что Юльки в каюте нет, и немедленно встревожился. Зря, как выяснилось — не прошло и четверти часа, как она появилась, сияющая, щебечущая, нагруженная пластиковыми коробками с разнообразной снедью и непривычной формы бутылкой. Всё это ей всучили в столовой, куда она зашла за парой бутербродов для меня — и навалили бы ещё столько, если бы она не заявила, что нам и этого-то не одолеть. Узнав, что новогодний ужин намечается «на две персоны», девочки добавили к коробочкам большую бутылку «Абрау-Дюрсо», и не простую, а особую, «космическую» — бутылка эта имела матово-серебристый цвет, округлое донышко и была снабжена хитрым приспособлением, позволяющим пить игристый напиток в невесомости. Юльку проводили улыбками и многократно повторенными просьбами: расспросить меня «как у них там, на „Лагранже“, вышло?»

…Проснулся рядом с ней, уткнувшись головой в мокрое от моих собственных слёз плечо. Нет, не подумайте — ничего у нас с ней не было. Я сорвался, устроил истерику, орал, колотил кулаками и кажется, даже головой по переборке — спасибо строителям станции, покрытой толстым слоем губчатого пластика. А она шептала что-то утешительное, брала меня за руки, гладила меня по голове, целовала в глаза, губы — и так и заснула рядом со мной на узкой койке, не снимая своего нарядного комбинезона.

Вот такая вышла у нас новогодняя ночь…

— Юль, ты выйдешь за меня замуж? Нет, не пугайся, не сейчас, потом…

— Ты это серьёзно, Монахов? Вот правда, серьёзно?

— Кто ж шутит с такими вещами?

— А раз серьёзно — вот потом и поговорим. А сейчас умывайся, приводи себя в порядок, жду тебя в столовой. Через пятьдесят семь минут