точка. Вспыхнула — и выметнулась в сторону „Лагранжа“ громадным языком то ли газового, то ли энергетического выброса, бледно — лилового и прозрачного, так, что сквозь него были видны отдельные, самые яркие звёзды. А когда выброс исчез — это произошло через одну-две секунды, не больше — звёзды по-прежнему светили, но не было ни „Лагранжа“, ни висящего над его плоскостью контейнера, ни фигурки пилотов „крабов“, распяленных в их ложементах. Ничего — всё слизнул чудовищный язык прозрачного нечто, внезапно вырвавшегося из „обруча“ и так же внезапно исчезнувшего, не оставив после себя ничего, кроме холодных, колючих звёзд в бархатной черноте пространства.

Я никак не мог заставить себя перестать прокручивать в памяти все эти подробности — а потому неудивительно, что взгляд мой нет-нет, да и цеплялся за висящее вдали серебристое колечко — такое красивое, такое безобидное с виду.

Остальные члены нашего экипажа, занимались тем, что устраивали в нашей тесноте спасённых с „Эндевора“. Нехорошо так говорить, но признаюсь честно — я даже рад был тому, что вынужден проводить так много времени за бортом, только бы покинуть лишний раз отсеки, пропитанные концентрированным страданием, тяжким духом немытых человеческих тел, выделений истерзанных организмов — система очистки воздуха очень скоро перестала справляться с выросшей вдвое нагрузкой, а воды у нас и так было не слишком много…

К тому же — теснота, вызванная не только необходимостью как-то разместить спасённых. Всем нам, включая командира, пришлось переселяться из своих кают куда попало — мы с Юркой, например, устроились в одном из коридоров, пристегнув к подволоку (так здесь, на военно-морской манер именовались потолки) импровизированные гамаки. В кои-то веки я порадовался, что на корабле невесомость. И почти сразу понял, что радость моя мягко говоря, преждевременна, потому что люди с „Эндевора“ не то, что двигаться — шевелиться могли с трудом, и помочь им в таких условиях воспользоваться уткой становилось весьма сложной задачей — и это без необходимости избавляться потом от той части „биологических отходов“, которые неизбежно разлетались по каюте. А уж запах… думаю, вы можете себе это представить. Впрочем, когда деться от него некуда (а куда ты, скажи на милость, денешься из металлического, герметически запечатанного бочонка, висящего в пустоте? Разве что в верный „Кондор“, во время очередных наружных работ…) обоняние довольно быстро перестаёт воспринимать всепроникающий смрад. Воды катастрофически не хватает, и нам всем пришлось отказаться от гигиенических процедур, кроме самых необходимых, да и то не для нас самих, а для спасённых с „Эндевора“. Представляю, как шарахнутся от нас встречающие в причальном тамбуре „Гагарина“, когда мы снимем скафандры.

Ничего. Завтра — Новый Год. Мы, наконец, летим домой…»

Из дневника Алексея Монахова.

«31 декабря 1977 г. 13.30 по бортовому времени. Всё, что можно, проверено, спасённые с „Эндевора“ упакованы в спальные мешки и пристёгнуты к койкам, корпус корабля низко гудит, словно медный гонг — мы разгоняемся, чтобы отойти от висящего в пустоте „звёздного обруча“ хотя бы километров на двести. Разум подсказывает, что это чересчур, и даже из невнятных описаний катастрофы, данных спасёнными, очевидно, что достаточно будет и десятка километров — но нет, подкорка, подсознание требует убраться от страшного обруча подальше. Раскочегаривать для этого ионный движок смысла нет, а потому решено воспользоваться маневровыми, благо топлива пока хватает. Тяга у них, хоть и невелика, но всё же заметна по силе тяжести на борту. Впрочем, это ненадолго — после сорока минут ускорения Волынов скомандует изготовить к старту первую „торпеду“, и нам, всем, кто есть на борту „Резолюшна“, останется лишь сжать кулаки и молиться, чтобы этот первый в истории пилотируемой космонавтики прыжок с использованием тахионного привода прошёл успешно. Знаменательное событие, между прочим вполне сравнимое, скажем, с первым полётом со сверхзвуковой скоростью — в иное время этот занимало бы все мысли, ну а сейчас вряд ли кто-нибудь задумывается о такой ерунде. Трое из семи спасённых балансируют сейчас на грани жизни и смерти, и от того, случатся ли какие-нибудь непредвиденные заминки, напрямую зависит, на какой из сторон этой грани они в итоге окажутся.

Погибших мы забираем с собой. Втиснуть семь трупов в отсеки корабля было немыслимо, но все были готовы даже на это, настолько невыносима была мысль бросить их здесь, в ледяной пустоте, в трёхстах миллионах вёрст от дома по соседству со зловещим кольцом, разом поглотившим десятки их друзей и коллег. Но всё же, Резолюшн» не резиновый, поэтому мёртвые тела поместили в снятый с «Эндевора» топливный бак (я сам прорезал в нём дыру, а потом прихватывал сваркой крышку импровизированного коллективного гроба) и закрепили его на корпусе корабля. Простите, ребята, придётся вам немного ещё потерпеть здесь, в холоде, в вакууме, прежде, чем упокоиться в родной земле..

Я не раз и не два проходил через «батуты» и могу сказать, что на этот раз ощущения были в общем, похожие. Беззвучная вспышка в голове, на миг оглушающая все чувства, мгновенная судорога по всему телу, слишком кратковременная, чтобы причинить боль, мурашки по коже — и всё. Никто из нас не видел, как это всё произошло — разве что, на экранах радаров в ходовой рубке, поскольку иллюминаторы были заранее задраены титановыми заслонками. Их установили ещё на «Китти Хоке», когда «Резолюшн» переоборудовали под тахионный привод — прямой взгляд, хотя бы и сквозь светофильтры на вспышку ядерного взрыва ещё никому не приносила пользы.

Во время того же переоборудования электроника корабля получила дополнительную экранировку от пресловутого ЭМИ. Тем не менее, все системы, без которых можно было обойтись, мы отключили, а оставшиеся перевели в так называемый «прыжковый режим». Механический таймер отсчитал положенные десять секунд, после чего шкалы и экраны ожили, лампочки, светившиеся тускло-оранжевым аварийным светом, вспыхнули ярче, и голос Волынова сообщил по внутрикорабельной связи, что первый этап полёта позади; корабль, согласно первоначальным прикидкам вышел из прыжка в намеченном районе, на расстоянии четверти астрономической единицы от Солнца. Это примерно соответствует радиусу орбиты Меркурия — так что мы между делом оказались ещё и первыми, приблизившимися к светилу на такое расстояние. Только сейчас «Резолюшн» находился не в плоскости эклиптики, а поднялся над ней, имея Солнце в надире.

Экипажу, сказал капитан, заканчивая своё сообщение, сейчас следует как можно скорее заняться подготовкой к следующему прыжку. Это не стало сюрпризом — возвращение так и было спланировано, в два прыжка, «оверсаном», как солидно выразился Юрка-Кащей, разъясняя мне схему будущего перелёта. Американец