– Брр, ты ч-чего! – Петровича неожиданно передёрнуло до макушки, он отдёрнул руку. – Т-током, что ли? – придумал тут же объяснение, хотя никакого тока между ними не проскакивало. Рома пожал плечами. Петрович посмотрел пристально, ни одной мысли от него не долетало. Потом расслабился, и его задубелое лицо растянулось в гримасе улыбки: ничего не придумав, он решил не заморачиваться. – Ну, д-давай. З-зайдёшь на обеде? – Рома кивнул. Петрович стал спускаться, но с последней ступеньки обернулся, глянул в спину. Рома успел поймать от него недоумение – но тот уже развернулся и пошёл дальше.

Они просто люди. Они ничего не знают. Не могут знать, уговаривал себя Рома, поднимаясь в рубку. Они привыкли думать друг о друге плохо. Они не умеют по-другому. Ну и пускай. Пускай.

Он отметил, что его пока никто не раздражал, и почувствовал удовлетворение. После того, что случилось в киоске, он боялся своего гнева. Но пока все, кто встретился ему, вызывали только улыбку. И лёгкую жалость. Люди оказались простые, понятные и ещё более прозрачные, чем звери. Они не умели скрывать мысли, уверенные, что другие их не понимают. С них всё считывалось так откровенно, что Роме теперь было удивительно, что он не делал этого раньше.

– Оп-паньки! – выдал Тёмыч, разворачиваясь вместе с креслом, когда он вошёл. – Какие люди, и без охраны. Картина «Не ждали».

Рома не ответил. Он улыбнулся и сел у двери. Оглядывал комнату, все знакомые предметы в ней, технику. Чёрные коробки аппаратуры. Бездушные, пустые коробки. Ему показалось странным, что раньше он любил среди них находиться, они вызывали у него тёплые эмоции – куда как теплее, чем люди. Особенно поначалу, только вернувшись – для него здесь был его личный рай, его место спасения. Он и устроился работать в ДК, чтобы иметь доступ к аппаратуре, потому что только здесь мог делать свою музыку.

Да, музыку. Он вспомнил о ней, и что-то в душе шевельнулось. Надо будет попробовать снова.

– Что-то глазки мне твои не нравятся, – услышал голос Тёмыча и перевёл на него взгляд. Тот рассматривал его с пристальным вниманием: «Нет, не трава. С травы не так кроет. Или хорошая трава?» – Колись давай, где достал, и я не заявлю в наркоконтроль. И не думай, что я хоть на секунду поверил, что ты болеешь. Ты здоровый лось, такие не болеют, а сразу дохнут. А ты живой. И ещё тебя видал – знаешь, кто? – твой любимый Кочерыга. Говорит, заявился в выходной и со Стешей так – их-ха! Стеша, знаешь, до сих пор под впечатлением, да. Дня не проходит, чтобы не поинтересовалась о тебе. Прямо-таки влюбилась, уж не знаю, что ты там с ней сделал. – Он хохотнул, а потом посмотрел снова испытующе: «Блин, урод, ведь не скажет». Он презирал его. Презирал, завидовал и хотел использовать. Рому удивила эта гамма чувств. – Короче, не отсыпешь – я ей всё объясню. Нам много не надо. Нам с Кочерыгой. Ему попробовать. А мне по-нормальному. Но ты же не жмот, а? Ты же поделишься с друзьями?

Тёмыч язвил по привычке, но Рома видел, что он не шутит. Что он придумал объяснение его отсутствию, поверил в него и ждал, когда он придёт, чтобы стрясти наркоты. Там водка, здесь наркотики. Люди оценивали других по себе.

Только не рассказывай. Никому никогда. Обо мне.

Рома внимательно прислушивался, что чувствует, но гнев, которого он так боялся, не рождался. Это обнадёживало. Тёмыч выжидающе вглядывался. Мысли у него были фрагментарные, путаные, единственная цельная фраза, которую удавалось расслышать, была одна: «Ну дай же, ну что тебе стоит». Прямо как голуби на площади. Роме стало его жалко.

– У меня ничего нет, – сказал и сразу же поймал от Тёмыча такую волну негатива, что захотелось выйти из комнаты.

– А то! Мы же такие все чистенькие и беленькие! Ну-ну.

– У меня ничего нет, – повторил Рома спокойно и как можно более внятно. Он вдруг понял, что говорит с Тёмычем, как с ним в первое время говорила ведяна: внятно, тихо, будто пыталась словами внушить то, чего Рома не понимал.

Тёмыч сейчас не понимал тоже.

– Думаешь, не вижу? Да ты до конца ещё не отдуплился даже. Хотя нет! – Свежая мысль вдруг поразила его. – Нет. У тебя же была не трава. Неделю курить – от тебя бы несло. А у тебя не трава. – Он вдруг упал вперёд, проехал на кресле полкомнаты, склонился и заговорил шёпотом: – Ты хоть скажи, где взял? А я уж сам…

В нём всё в нетерпении ныло. Рома почувствовал жалость и какое-то новое, самому ещё непонятное чувство – оно походило на печаль, но печаль эта была вызвана Тёмычем, его суетой, алчущим взглядом и подхалимской позой.

И она требовала, чтобы Рома это сейчас же исправил. Он мог. Рома понял, что может.

Он поднялся, прошёл через комнату. Он ни о чём не думал. Остановился возле пульта и стал смотреть в окошко зала, как бы невзначай положив руку на плечо Тёмычу. Тот дёрнулся в первый момент, но тут же расслабился и словно обмяк. Рома не оборачивался и не смотрел на него. Он смотрел перед собой, в темноту и пустоту зала, в чёрный провал пространства, открывающийся перед ним, – шторка была отдёрнута, свет из рубки выхватывал потолок, ближние кресла, блестел на металлических конструкциях крана, но дальше тонул в глухой, ватной черноте, и в ней Роме казалось что-то изначальное и притягательное. Он смотрел туда и не думал ни о чём, радуясь только, что Тёмыч наконец замолчал, не язвит и не ноет. Что он вместе с ним погружается в эту целебную черноту.

Побольше бы им тишины, подумал наконец Рома, тут же испытал сильный приступ голода и снял с Тёмыча руку.

Отошёл в угол, где у них был чайник. Включил. Отрезал сыр, стал есть, закусывая печеньем. Чайник щёлкнул. Рома налил кипятка в кружку. Пакетик всплыл, вокруг него пошла белая пена. Рома взял пакет за хвостик и стал болтать в воде.

Через какое-то время кресло скрипнуло – Тёмыч пошевелился.

– Блин, я заснул, что ли?

Озирался непонимающими и, правда, сонными глазами. Провёл руками по лицу. Потряс головой.

– Фу, чувак… чё-то я совсем это…

– Чаю будешь? – спросил Рома. – Вскипел только что.

Тёмыч не успел ответиль, как распахнулась дверь, и Рома чуть не поперхнулся.

– А! Тут! Пришёл! Вовремя! Вот прямо подгадываешь! Идём! Ну, чего, ждут же, люди там, всё такое!

Перед ним стоял дядя Саша. Дядя Саша, о котором он уже успел забыть. Дядя Саша с очень деловым выражением лица, что было странно и ему не шло.

– Идём, идём, люди, важно, всё такое, это же что, без тебя ничего, теперь уже да!

Нет, у него не только язык был завязан, но и мысли – такая же чехарда сыпалась на Рому, так что он ничего не разбирал. Понял только, что случилось что-то, и дядя Саша не в себе, и ещё про театр. Про театр, о котором он ещё ни слова не сказал – у него никак не выходило.

– Люба! Любовь Петровна! В больнице! Без тебя как? Идём!

И он потянул его к двери.

Пока шли до музея, ситуация стала проясняться.

– Митька, знаешь, довёл, вот разве можно совсем-то так? Никаких уже! Каждый день, каждый божий. Кто выдержит? Она же такая, не все могут: идея, идея главное, да. А он – деньги. Сам всё дела какие-то, делишки, не работает, одни дела, всё чего-то, я не знаю. И вот – свезли. Каждый день-то, конечно, не каждый вытерпит…