Он понял, что сейчас убьёт её. Что если только тронет её, то непременно убьёт – жизни в этом рыхлом, дряблом, дурно пахнущем и больном теле было мало, и она бы вышла вся, стоило только нажать, вытекла бы, как из гнилого бурдюка. Но зачем? – успел подумать он с отвращением и остановил себя.

Гнева в нём было столько, что он ещё рвался наружу. Пришлось всей силой воли навалиться на него, закрыть глаза, чтобы не видеть тётки, сжать зубы. Так, сквозь сжатые, выдавил:

– Ещё раз. Подумаешь. Дурно. О ком угодно. Убью. Не смей, поняла! – Он всё-таки открыл глаза и выпустил голос. – Никогда и ни про кого! Ты ничего ни о ком не знаешь! Ни о ком. Ничего! И судить. Судишь. Не ты!

Воздуха не хватило, закончил высокой визгливой нотой, от которой сам же стал приходить в себя. Бледная маска перед его глазами постепенно расплывалась, на ней проступали серые пятна, исчезали в белом тесте маленькие, перепуганные глаза. Рома стал выталкивать себя из киоска, будто выводить за руку. Наконец вышел, хлопнул дверью наотмашь, подхватил оставленные продукты и бегом пустился вниз по улице.

Его колотило. Чем дальше он бежал и меньше оставалось гнева, тем больше он сам пугался. Он не знал, что способен на такое. Как будто проснулся зверь, о котором он раньше и не догадывался. Перед глазами ярко, живо стояла картина, когда гостья методично, без эмоций, но с предельной силой избивала двух здоровых мужиков, – и он вздрагивал и ужасался снова, как в яви. Потому что казалось: теперь он тоже так мог. Теперь он тоже мог так, и если бы не включился разум, если бы не остановил сам себя, сейчас сделал бы так же с тёткой.

Хотя нет. Не так же. Потому что в нём был гнев, это он им двигал. А в ведяне его не было. Она била потому, что они мешали, а не потому, что ненавидела их. А он ненавидел.

Нет, он хуже, он страшнее ведяны.

Он не заметил, как выбежал на площадь и остановился. По периметру под тополями здесь стояли лавочки. Сел, перевёл дух. Надо всё-таки поесть. Прежде, чем идти в ДК. Распечатал сыр, развязал пакет с печеньем и стал кусать, запивая водой, жадно, быстро, мрачно глядя на белое здание. Отсюда ДК был похож на небольшой пароход, приплывший по Итили и вставший на якорь. И ведь придётся сейчас идти туда. А если он только что чуть не пришиб эту дуру в киоске, которая ему, в принципе, ничего не сделала, что будет с ним, когда увидит Стешу? Или того хуже – Подстрекалло?

– Нет, с этим надо что-то делать. Надо учиться держать себя в руках, – уговаривался вслух, но сам же чувствовал, что это сложно и что он не понимает, для чего это делать.

Ел, и постепенно возвращались ощущения мира и запахи – в основном тошнотворные и резкие: машин, выхлопов. Удушающе пах асфальт. Земля – тепло и прело. Собачьи метки, расставленные у каждой лавочки, как верстовые столбы, и редкие – он заметил всего две – кошачьи, мусорка в двух шагах – там пусто, он мог теперь это сказать, не заглядывая, но всё же недавним содержимом да ещё свежим бычком несло отвратительно. И всё это, а вместе с тем – гомон окружающего зверья, тихое, как в забытьи, ни на миг не прекращающееся бормотание деревьев, совершенно иные ощущения, – всё это составляло теперь его собственный мир, и он сам был вплетён в эту сеть, не как человек – как зверь. И реагировал так же – бурно, не стесняясь и не скрывая своих эмоций. Не как человек. Как зверь. А зачем что-то скрывать? Почему надо скрывать? – говорило в нём всё. Рома силился, но не находил ответа. Потому что надо, потому что иначе будет плохо. Кому? – Да ему же в первую очередь…

К его трапезе слетелись птицы. Воробьи прыгали у ног, как блохи, ссорились из-за крошек. Голуби бродили вразвалочку, бормотали как заведённые: «Брать, брать. Есть, есть. Брать, брать. Есть, есть…» Он крошил им печенье. Чуть поодаль приземлилась большая серая ворона, присмотрелась и стала приближаться бочком, делая вид, что её всё это мало интересует. Воробьи заволновались, но голуби как будто её не замечали – они были слишком глупы, самовлюблённы и недальновидны. Они примечали ворону только в тот момент, когда она тянула крупные куски печенья у них из-под носа, но и тогда просто отворачивались и шли за новой подачкой, бормоча своё тупое есть, брать.

Рома следил за вороной, и когда она подобралась ближе, острожная, но спокойная, кинул ей кусок сыра и крикнул: «Лови». Не задумываясь, ворона подхватила на лету, отлетела в сторону и тут поняла, что случилось: уставилась чёрным глазом на Рому, глотнула и, раззявив рот, гаркнула на всю площадь: «Другой!» Встала на крыло, сперва низко, с трудом взлетая, потом поднялась выше и понесла свою весть дальше: «Другой! Другой!»

Воробьёв как ветром сдуло. Голуби соображали туго, оглядывались вокруг себя, косились на Рому: «Кто – другой? Кто – другой?» Потом первый из них догадался, и с неохотой стали взлетать все. Остался последний, он пытался утащить крошку, лежащую у самой Роминой ноги, вытягивал шею, клевал и так и этак, но не дотягивался. Однако когда Рома подвинул ногу, сорвался и улетел тоже.

Рома рассмеялся. Почему-то ему стало легко и понятно. Да, другой. Не такой, как все. И именно поэтому надо держать себя в руках. Потому что ты можешь больше и знаешь больше. Потому что ты теперь и не те, и не эти.

Другой.

Он хлебнул минералки и весело взглянул на ДК.

– Судьбин, будь человеком. Хотя бы постарайся претвориться, – сказал интонацией своей учительницы Марины Тимофеевны, Мартыши. Она всегда так говорила. Как в воду глядела, оказывается.

От этой мысли стало ещё веселее, он расхохотался, сгрёб с лавки остатки еды и отправился в ДК, куда уже втягивались коллеги.

Так он и вошёл – весёлый, спокойный. Оглядывался вокруг, будто впервые видел. Мраморное фойе, колонны, большая лестница на второй этаж. Плакаты, афиши, доска с расписанием и объявлениями. Будка сторожа. В ней никого. Пахнет едой, бумагой, грязной тряпкой – пол недавно помыли. И людьми. Сильно пахнет людьми.

– Ой, Рома, здравствуй. Давно тебя не было.

Он обернулся. Прямо на него, хотя на самом деле, конечно, мимо, не то бежала, не то скользила по паркету высокая худощавая женщина с завитыми волосами. Он смотрел, не узнавая. Потом вспмомнил: Валечка из Лаборатории.

– Болел? А сейчас как? – говорила она, а до Ромы летело: «Хорошо мужикам: можно не являться на работу неделю, а потом – как ни в чём не бывало. И ведь справку не принесёт, наверняка. А тут бьёшься, бьёшься…» Он не понял, на что должен отвечать, улыбнулся и кивнул. – А, ну хорошо, если всё нормально. Некогда, извини. Увидимся.

«А может, и правда болел… Взгляд уж больно странный…» – донеслось до него, пока скользила она по гладкому полу фойе к дальней двери. Он проследил глазами. Чьё-то чужое лицо у стенда мазнуло взгляд. «Это кто? Стоит зачем-то. Лучше – мимо», – услышал и не сразу сообразил, что человек и рта не раскрывал.

Надо привыкать, сказал сам себе. К этому надо побыстрее привыкать.

– П-пыриветствую!

С лестницы спускался Петрович, протягивал руку. «Хорош, рожа наглая. Молодым всё сходит». Рома даже не удивился. Он посмотрел на руку, поднял глаза на лицо. Улыбнулся и протянул свою ладонь. Пожал. Ладонь у Петровича была тёплая, чуть шершавая. Пожатие крепкое, но в меру. Хороший человек, подумал Рома и почувствовал к нему тепло.