Прошло совсем мало времени. Из царских ворот вышел в полном святительском облачении царь Иван и подал возглас резким, немного гнусавым голосом.

Служба продолжалась. Опричники-монахи переглянулись и снова крестились и клали поклоны.

Благолепие службы нарушил Малюта Скуратов, неожиданно появившись в церкви в длиннополом цветистом кафтане.

— Батюшка-царь, — сказал он, улучив время. — Важное, государское дело, измена новгородская… тебе бы послушать.

Царь Иван разоблачился, разрешил продолжать службу протрезвевшему от страха Куприяну.

— Твое счастье, поп, в другой раз так просто не отделаешься…

В черной монашеской одежде царь спустился в подземелье. Увидев его белое строгое лицо, Петр Волынец бросился наземь и от избытка чувств стал тереться головой о царский сапог.

— Новгород и Псков хотят отсесть к Литве? — спросил царь Иван с нетерпением. — Ты сказывал это?

— Сказывал, великий государь, — не поднимаясь с земли, отвечал расстрига.

— Чем ты докажешь свои слова?

— В новгородском храме святой Софии, за большой иконой пресвятые богородицы, лежит письмо к королю Жигимонду от архиепископа Пимена и новгородской старшины. Послать его новгородцы вскорости собираются. Был я ночью в церкви, видел и слышал.

Царь Иван злобно захохотал.

— Не пошлют, — сказал он, сразу оборвав смех. — Сначала мы их на колья пересажаем.

— Еще говорят новгородцы, будто ты, великий государь, не в свое место сел и будто твое место в отчине князя Ивана Овчины-Оболенского, — добавил Волынец, вспомнив поучения Малюты.

Царь Иван побледнел, поднял на доносчика посох, но одумался.

— Добро, добро, — хрипло сказал он, — я всем покажу теплое место…

— Великий государь, позволь слово молвить, — вмешался Малюта Скуратов.

— Говори, Гриша.

— В столь важном деле проверка нужна. По моему рабскому разумению, послать надобно верного человека с Петром Волынцем вкупе. Пусть они то письмо из храма изымут и представят перед твои светлые очи.

— Добро, — сказал царь Иван. — А кого, Гриша, ты мыслишь послать?

— Есть у меня на примете верный человек, родной племяш твоего спальника Дмитрия Ивановича Годунова — юноша Борис Годунов.

Скоро год, как молодой Годунов ходил в дом к Малюте Скуратову и считался женихом его дочери Машеньки. Царский любимец старался открыть будущему зятю широкую дорогу во дворец.

Царь сразу согласился.

На этот раз Петр Волынец ехал в Новгород как царский гонец, по царской подорожной грамоте. Однако он снова получил строгое повеление все держать в тайне.

Вместе с Борисом Годуновым, высоким розовощеким юношей, они без задержек получали на каждом яме свежих лошадей. На заезжих дворах их досыта кормили мясной похлебкой и мягкими пирогами. Ехали в крытом возке, укутанные медвежьими шкурами.

Всю дорогу стояли солнечные дни. Ямские крепкие лошадки быстро несли возок, лихо закатывая на поворотах. На гладкой дороге санки встряхивало только изредка, ухабы и рытвины разгладила зима. Время шло незаметно. Набив животы жирной похлебкой и пирогами, царские гонцы храпели без просыпу.

Расстрига пытался заговаривать со своим соседом, но Борис Годунов был юношей гордым и простому попу-расстриге отвечал неохотно. К концу третьего дня путники подъезжали к стенам Великого Новгорода. Позади осталось много деревень и сел, дремучие леса и бесконечные реки и озера.

— Двести верстов каждодневно отмеривали, — с удивлением сказал Волынец. Он вспомнил свои прежние путешествия и довольно усмехнулся.

Дождавшись, когда в церкви святой Софии не было народа, Борис Годунов своими руками вынул из-за иконы пресвятые богородицы грамоту королю Жигимонду, подписанную архиепископом Пименом. Остерегаясь лихих людей, он зашил ее в голенище мехового сапога.

Спутники переночевали на подворье Чудова монастыря. На другое утро, едва рассвело, тронулись в обратный путь.

23 декабря царь Иван читал изменную грамоту новгородцев. Он пришел в неистовство и, казалось, вконец потерял разум.

— Сожгу, уничтожу, утоплю! — кричал он, брызгая желтой слюной и потрясая кулаками.

Ввиду важности известий, царь в тот же день призвал на совет самых близких людей. На совете присутствовали царевич Иван, Малюта Скуратов, Афанасий Вяземский, Алексей Басманов, Петр Зайцев, Иван Чеботов и Петр Борятинский. Это был последний совет, где зачинатели опричнины собрались вместе.

По случаю сильных морозов печи в горнице были жарко натоплены, и царские вельможи то и дело вытирали пот, обильно выступавший на лицах.

Царь Иван прочитал письмо. Сановники слушали, низко опустив головы. Алексей Басманов искоса бросил подозрительный взгляд на Малюту Скуратова.

— Я разрушу Новгород и Псков, — крикнул царь, — все сожгу! Людей уничтожу, всех, всех… и стариков и детей. С корнем вырву проклятое отродье и по пути всех изменников под топор, а тверчан особенно! В поход немедленно! Сегодня, завтра…

Царевич Иван, верховный глава опричнины, подпевал отцу:

— Предатели, всех сжечь живьем! А деньги, батюшка, в казну, станет чем Ливонию воевать.

Малюта Скуратов испугался. Слишком грозно отозвался царь на подметную грамоту. Недовольство в Новгороде и Пскове было, может быть, сильнее, чем в других владениях великого государя, но письма-то ведь не было. И Великий Новгород — не вотчина конюшего Ивана Петровича Федорова. Стереть с лица земли Новгород не так-то просто. Даже думному дворянину стало не по себе.

Однако, когда царь спросил его совета, Малюта Скуратов отозвался сразу:

— Я согласен, Новгород и Псков надобно изничтожить начисто.

— А ты, Афоня? — спросил царь Вяземского.

— Не согласен, великий госудагь, — неожиданно ответил князь. — Ежели виновен агхиепископ Пимен, надобно его казнить. Если виноваты еще какие бояге или купцы, их тоже казнить лютой смегтью. Пусть Ггигогий Лукьянович газбегет сие дело. У него из гук никто не выскользнет. А гушить богатые гогода негазумно. Новгогодцы пособляют тебе, великий госудагь, в гатных делах… Однако воля твоя, как скажешь, так и будет.

— Тебе, Афонька, изменников царских жалко? — крикнул царевич Иван.

Глаза царя злобно сверкнули. Но он сдержал себя и повернулся к Басманову:

— А ты, Алексей?

Басманов, не поднимая головы, долго молчал.

— Како повелишь, тако сделаем, — наконец ответил он.

— А ты? — Царь посмотрел на Петра Зайцева.

— Како повелишь, тако сделаем, — повторил он слова Алексея Басманова.