Перспективы самостоятельных изысканий выглядели ни на йоту не лучше, чем раньше. В разработке имелись две теории: проливная и меммертская. Первая дышала на ладан из-за недостатка доказательств, вторая тоже выглядела слабовато. По словам фройляйн Долльман, работы по подъему сокровищ действительно ведутся. Факт сам по себе незначительный, ведь было ясно, как день: даже если отец ее занят некими интригами, то дочь к ним совершенно непричастна. Но если сфера этих интриг включает Меммерт, было бы глупо втягивать ее в эту сферу, позволять так спокойно болтать про погружение в водолазном колоколе. Напрашивался вывод, что если и кроется на острове тайна, то явно местного пошиба. И все-таки притяжение Меммерта как места, имеющего прямое отношение к Гримму, как единственной зацепки найти разгадку, оставалось велико. Весомое препятствие заключалось в том, как нам, находящимся под постоянным надзором, удастся проникнуть в тайну Меммерта. Если там имеется нечто, что стоит увидеть, будет предпринято все, чтобы скрыть это от наших глаз, а предприняв попытку и провалившись, мы рискуем всем. Именно по этому пункту остались у нас с Дэвисом неразрешенные противоречия. В Бензерзиле он против воли поддался впечатлению от моих аргументов насчет Меммерта, но затем, как я уже упоминал, впал в иную крайность. «Проливная теория» стала для него чем-то вроде религии, ибо обещала убить двух зайцев: не только избежать столкновения с Долльманами, но и достичь успеха тем методом, в котором ему не имелось равных. Бросить промеры и заняться шпионажем на объектах береговой обороны – эта идея всегда страшила его и вызывала сомнения. Причем не с моральной точки зрения. Мой друг был слишком здравомыслящим человеком, дабы игнорировать очевидный факт, что, по сути дела, мы шпионим на территории чужого государства в мирное время, или тешить совесть, подыскивая уклончивые определения нашему образу действий. Но эту чужую державу олицетворял для него Долльман, предатель. Приняв это как конечный мотив оправдания наших действий, мой товарищ был готов идти до конца. И в большей мере нежелание перешагивать через эти, самим установленные себе пределы заставляло цельный характер Дэвиса уклоняться от поддержки меммертской теории. И в этой антипатии присутствовала значительная толика здравого смысла.

Это то, что касается самостоятельных изысканий.

С другой стороны, для применения второго способа открылись теперь все дороги. Дэвис не страшился более запутанной ситуации на Нордернее, а фортуна передала нам в руки новое мощное оружие против Долльмана. Насколько мощное, оставалось только гадать, потому как мы увидели только маленький проблеск из прошлого негодяя и его подоплека отношений с британским правительством оставалась загадкой для нас. Но мы теперь знали, кто он такой. Если воспользоваться с умом этим знанием, то неужели нельзя выжать из него остальное? Надо соблюдать осторожность, конечно, и подстраиваться под его поведение, а тем временем готовить удар и поставить на него все. Таков примерно был план, который мы наметили тем вечером.

Позже, ворочаясь без сна в койке, я все думал о той неприметной книжице. Встав, я зажег свечу и раскрыл томик. В предисловии сообщалось, что сей труд написан в ходе двухмесячного отпуска с военно-морской службы, и выражалась надежда, что он принесет пользу яхтсменам-любителям. Стиль был лишен красивостей, но отличался емкостью и лаконизмом. В нем не угадывалось и следа авторской индивидуальности, если не считать сдержанного вдохновения, с которым описывались банки и отмели. Это напомнило мне Дэвиса. В остальном же я нашел книгу скучной, и, если честно, чтение ее и навеяло на меня сон.

– Вот и он, – объявил Дэвис.

В девять часов утра следующего дня, двадцать второго октября, мы стояли на палубе, поджидая пароход из Норддайха. Погода не изменилась – пронзительный холод, высокий барометр и лишь едва заметное шевеление воздуха, но утро выдалось на удивление ясным, если не считать пары завитков дымки, поднимающейся из моря, и далекой полосы непроницаемого тумана, затянувшего северную часть горизонта. Гавань лежала перед нами как на ладони, и вид у нее был вполне цивильный: акваторию образовывали два длинных, по полмили, пирса, уходящих от берега до самого рейда (называемого Рифф-Гат), где стояла наша яхта. Человек неосведомленный мог счесть акваторию просторной и глубокой, но то, разумеется, была иллюзия, существующая только при высокой воде. Дэвис знал, что в отлив она на три четверти состоит из ила и на одну четвертую из канала, прорытого вдоль западного пирса. В этой стороне ошвартовались пара буксиров, земснаряд и паром с разведенными парами, тогда как в противоположной наблюдалось скопление галиотов. За ними стояло еще одно судно, постройкой тоже галиот, но нарядное и сияющее среди них, как королева по сравнению со шлюхами. В лучах восходящего солнца его лакированные борта и рангоут горели оранжевым оттенком. Это, так же как белизна парусных чехлов и блеск медных и бронзовых частей, говорило о его принадлежности к классу яхт. Я уже рассмотрел корабль в бинокль и прочитал на корме название: «Медуза». Двое матросов драили на нем палубу – слышались плеск воды и стук швабр.

– Они тоже могут нас видеть, – проговорил Дэвис.

Если на то пошло, нас мог видеть кто угодно, и прежде всего пассажиры подходящего парохода – мы ведь стояли так близко к пирсу, насколько позволяла безопасность, как раз напротив места, куда собирался причалить корабль. Последнее мы определили по приготовленному трапу и группе матросов.

Пакетбот, немногим крупнее большого буксира, приближался с юга.

– Не забывай, мы вроде как не знаем, что Долльман приезжает, – напомнил я. – Давай сойдем вниз.

Помимо светового люка в выступающей над уровнем палубы крыше нашей каюты имелись небольшие продолговатые иллюминаторы. Мы начисто протерли те, что шли по левой стороне, и приникли к ним, встав на колени на софу.

Пароход стал отрабатывать колесами назад, подняв волну, заставившую нас накрениться до самых шпигатов. Пассажиров на борту было совсем мало, и пока пакетбот подходил к пирсу, все они, до единого, пялились на «Дульчибеллу». На передней палубе наблюдались несколько торговок с корзинами, почтальон и тощий, как жердь, юнец, похожий на портье из отеля. На корме рядом друг с другом стояли двое мужчин в ольстерах[82] и фетровых шляпах.

– Вот он! – воскликнул Дэвис сдавленно. – Который повыше.

Но как раз в этот момент высокий резко развернулся и скрылся за рубкой, оставив у меня лишь мимолетное впечатление о седой бороде и высоком загорелом лбе, выглядывающем из-за облака сигарного дыма. Меня его исчезновение расстроило мало – так заинтересовал меня тот, что пониже, который остался у поручней и задумчиво разглядывал «Дульчибеллу» через пенсне в золотой оправе. Мужчина был пожилой, с лицом желтоватого оттенка, худощавый, с кустистыми бровями, густыми усами и угольно-черным клинышком бороды. Самой приметной чертой являлся нос – широкий, приплюснутый, почти неприметно переходящий в морщинистые щеки. Слегка клювовидный, он опускался к гигантских размеров сигаре, дымящийся кончик которой был направлен на нас, напоминая только что выстрелившее ружье. Этот человек выглядел хитрым, как сатана, и, казалось, ухмылялся про себя.