Что-то заставило меня задержаться на обратном пути перед уцелевшей железнодорожной двухэтажной сторожкой-будкой. На пороге будки появилась высокая фигура в синем костюме – человек, видимо, решил выглянуть: какой это начальник прикатил в роскошном красном автомобиле. Гляжу и глазам не верю: Иван Бурмистров! Друг последних, труднейших месяцев, человек, стерпевший избиение, не дрогнувший под фашисткой плетью.

– Здравствуй, Ваня! – кричу, не помня себя от радости. – Где остальные ребята? Живы? Ты-то как уцелел?

– Я, – говорит, – уцелел, но много ребят погибло. Вели в горы быстро, люди падали, их тут же пристреливали. Некоторых разорвали псами в дороге. Стоило кому-нибудь пошатнуться, отстать – с разу натравливали пса, тот сбивал с ног, и эсэсовцы стреляли прямо на дороге, в кювет сбрасывали и догоняли строй. Туда же вели колонну из Дахау и из других лагерей: был приказ гестапо расстрелять всех заключённых, побросать в бездны и пропасти. Вели и стреляли. Убили многих. И вдруг ночью, уже далеко от селений – свет фар, стрельба, ракеты, крики… Союзная мотопехота! Эсэсовцы сразу же наутёк, колонна рассыпалась. Я вернулся в Розенхайм, как видишь, а большинство – попутными машинами поехали к себе домой, во Францию, в Италию.

– Раймон, Эдгар, Гомес уцелели в пути?

– Наверное сказать не могу. Гнали так, что трудно было уследить, кто падает. Но Раймона я, кажется, видел впереди. Других – не помню. Когда ехали обратно, было темно. В некоторых местах мы просили остановиться, проверить, не дышат ли ещё расстрелянные, но ведь войска, взявшие нас на вездеходы, были на марше, в головных колоннах – задерживаться было нельзя.

– Слушай, Иван, а фотоаппарат уцелел с нашей плёнкой?

– Остался в лагере, в стене.

– Садись, Иван, поехали искать его. Ты ж понимаешь, какие это документы!

И поехали мы теперь с Иваном в лагерь вдвоём. Стена, где мы прятали аппарат, сильно пострадала от последних бомбёжек. Иван запустил руку в трещину и нащупал аппарат. Но когда вытаскивал его из трещины, аппарат раскрылся, и плёнка засветилась. Драгоценные фотодокументы, снятые с риском для жизни с натуры, безнадёжно погибли. Но мы зарядили аппарат свежей плёнкой и сфотографировались на фоне лагеря, надев для «маскарада» чьи-то полосатые куртки и штаны, валявшиеся в нашем брошенном лагере. Вот они, снимки, сделанные на третьи сутки после того, как эти костюмы стали для нас… только «маскарадными».

– А о ваших французских и испанских друзьях вы больше ничего не слыхали?

– Ну что вы! Раймон разыскивал меня, а я его. Мы нашли друг друга с помощью газеты «Советская Россия». Вот последнее письмо моего друга Раймона из города Иври. Дата, как видите, 2 апреля 1960 года: однокашник, точнее, «односупник», прислал поздравление к 1 мая. А вот последнее письмо от Эдгара Франшо, из Касабланки. Жалуется, что всё некогда жениться! Лётчик Ив Маэ летает по-прежнему.

– Скажите, Вячеслав Александрович, а из ваших спутников по первым двум побегам вы потом нашли, встретили кого-нибудь?

– Прежде всего, ещё в Германии я нашёл Сашу Ковгана, первого друга ещё по орловской тюрьме. Мы возвращались вместе на родину. Впоследствии, уже в Советском Союзе, отыскал руководителей БСВ в Мосбурге и Дахау Святослава Шлепнёва и Валерия Ткаченко, получал письма от однополчанина Авраменко, видел Терентьева, Бурмистрова, а Кириллова и Правдивцева я потерял из виду – может, и ещё кто-нибудь откликнется на повесть, если напечатаете нашу эпопею. Волков, знаю, расстрелян фашистами в Дахау.

– С возвращением на родину никаких осложнений не было?

– Особенных осложнений не было, союзники создали в Мюнхене большой международный сборный лагерный пункт, мы с друзьями тотчас же туда направились. Там нас долго уговаривали отказаться от мысли об отечестве. Офицеры-пропагандисты собирали вокруг себя группы бывших военнопленных и агитировали их против возвращения домой.

– На основании каких же доводов?

– Да всё одних и тех же, которыми пользовались и власовцы: дескать, в стране разруха, одни развалины, семьи ваши давно вас забыли, а правительство в вас не нуждается. Вы, мол, едете в тюрьму, за то, что дали взять себя в плен. Но никто из нас не отказался от возвращения домой и не дал себя обмануть. Пропагандисты истратили пыл красноречия напрасно. Мы настояли на скорейшей отправке, и с первым же эшелоном я уже ехал в Дрезден. Оттуда – домой!

– А как вы вернулись в авиацию?

– Демобилизовался осенью 1945 года и сдал на пилота ГВФ. Поступил в Министерство геологии. Летал до 1950 года, потом зрение, правый глаз, ослабло. Перешёл на строительство, теперь вот – инженер.

– Вячеслав Александрович, а как сложилась ваша личная жизнь: ведь вы на фронте возили с собой некую фотографию на приборной доске? Подтвердились ли вести, полученные вами ещё в лодзинском лагере? Впрочем, я отнюдь не настаиваю на том, чтобы вы мне ответили. И больше того – гарантирую, что напишу об этом, только если вы ответите.

– Мне не хотелось тревожить то, что прошло и уже зарубцевалось. Стихотворение Симонова «Жди меня» ко мне… неприменимо. Не стоит возвращаться к этой теме. А семья у меня хорошая, простая, хоть и небольшая. Вот моя жена, сибирячка Таня, вот сибирячка Маринка, дочка. Думаем в этом году в Ялту прокатиться, если дела позволят.

– Скажите, а были у вас какие-нибудь интересные, запоминающиеся эпизоды при отъезде из Германии?

– Одна встреча мне запомнилась. Она была по-своему символична. Понадобилась нам с Сашей Ковганом справка, кто мы такие, чтобы ехать из Розенхайма в Мюнхен. Ехать пришлось уже не на «Опель-блице», потому что встречный американский офицер с двумя мотоциклистами-автоматчиками преспокойно у нас его отобрал. Навели автоматы, скомандовали: «Слезай!», сами сели за руль и поехали, оставив нас на шоссе, в трёх километрах от города. Но это так, к слову пришлось. Так вот, приходим мы в магистрат города Розенхайма, просим справку, что мы – бывшие пленные, узники Дахау и следуем в Мюнхен на сборный пункт. Выписывает мне эту справку какой-то высокий седой человек в полувоенной форме. По-русски разговаривает так, что стало ясно: это наш, русский человек.

Спрашиваю: вы, мол, откуда родом. Говорит: москвич, фамилия Морозов, сын знаменитого фабриканта Морозова, внук Саввы Морозова. Бежал с немцами от Красной армии к союзникам, теперь – переводчиком при магистрате.

– А вы, господин Морозов, не думаете о родине? – задаю ему вопрос.

– Родина, молодой человек, – ответил мне этот «бывший русский», как его называли немцы в магистрате, – понятие весьма сложное. И я хотел бы посмотреть, как вы будете произносить это слово лет через пяток-десяток, когда убедитесь, какую ошибку вы сделали, что устремились туда. Там некому оценить ваших поступков, там не понимают таких вещей, как верность долгу, благородство, стойкость. Вас объявят преступником, и вы будете до конца ваших дней в какой-нибудь сибирской тюрьме вспоминать мои слова и кусать локти. Запомнили вы моё пророчество? Получите вашу справку!