Тот нахмурился и замотал головой:

– Это исключено! Не подумайте, что я из мести, но… не положено.

– Я понимаю, – я с готовностью кивнула и полезла в ридикюль.

Внутри лежала специально приготовленная для этого мамина брошка – русские называют это «взятка». Я отлично понимала, что за все в этом мире нужно платить, но больших денег у меня, разумеется, никогда не водилось, а из всех ценностей только брошь и была. Мне нелегко далось решение расстаться с нею, но увидеться с Евгением сейчас казалось важнее. В конце концов, память о маме у меня все равно отобрать никто не в силах, а брошка… брошка – это всего лишь вещь. Мама сама же меня и учила, что не следует сильно привязываться к вещам.

Потому я, уже не колеблясь, вынула брошь и аккуратно положила ее перед Кошкиным.

– Что это?.. – насторожился он.

Я не нашлась, что ответить, но Кошкин, кажется, и сам догадался:

– Лидия Гавриловна, ну что вы, право слово… Нас за это наказывают! Возьмите себя в руки немедленно!

Его лицо пошло красными пятнам, и он силком сунул брошку обратно мне в ладонь.

– Простите… – пробормотала я, до крайности уязвленная теперь.

Чего можно ждать от полицейского, который даже взятку брать не хочет? Чего угодно! Я не знала, что мне делать дальше, и от растерянности, от тяжести непосильной ноши готова была расплакаться…

Кошкин же, убедившись, что втюхивать брошку я ему больше не собираюсь, нервно кашлянул, одернул полы мундира и сел на место. Впрочем, через полминуты встал опять и принялся собирать свои бумаги, чтобы запереть их в несгораемый шкаф.

Я уж подумала, что сейчас он выставит меня вон – но этот русский полицейский снова удивил:

– Ладно… полчаса я вам могу дать, коли уж так нужно.

И, прежде чем я успела даже поблагодарить, вышел за дверь, оставив меня в одиночестве. Еще минуту я не верила, что Кошкин и правда смилостивился… лишь когда услышала тяжелые, такие знакомые шаги за дверью, вскочила и принялась утирать глаза – не хотела, чтобы Ильицкий видел, что я плакала.

А вошел он все равно неожиданно. Кошкин чуть подтолкнул его, неловко застывшего в дверном проеме, напомнил, что у нас только полчаса и закрыл за собой дверь. Тотчас я услышала, как со скрежетом поворачивается ключ в замочной скважине. Во все глаза я смотрела на Евгения и не знала, что сказать ему… перед встречей готовилась, разумеется, продумала разговор до мельчайших деталей – но сейчас все вылетело из головы.

Выглядел он, в общем-то, неплохо. Только был небрит и чуть бледнее, чем обычно. А красные, воспаленные глаза подсказывали, что ночь он, как и я, провел в бодрствовании.

– Слышала, здесь холодно… – заговорила я, наконец, с трудом подбирая слова. – Я тебе теплые вещи привезла. И пирог вот рыбный. Аксинья испекла.

– О, как ты предусмотрительна, – его губы тронула неуместная улыбка. – Надеюсь, внутри я найду напильник?

Он шутил, а я чувствовала, как к глазам снова подступают слезы. Отвернулась к зарешеченному окну, не желая их ему показывать – и тотчас почувствовала, что он коснулся моего плеча:

– Прости, – сказал Ильицкий совсем тихо.

Я знала, что не должна так поступать – ведь я приехала по делу, по важному делу, а не в надежде на его нежности! Однако, не сумев сдержаться, я порывисто обернулась и сама прижалась к его груди, принялась осыпать его лицо и шею поцелуями – неумелыми, наверное, но пылкими.

– Ненавижу тебя, ненавижу, – шептала я сквозь слезы и продолжала его целовать.

Я сжимала в кулаках ткань его сорочки, сжимала очень крепко – боясь, что в любой момент он оттолкнет меня и свысока заметит, что мое поведение неуместно. И все не могла понять, почему он этого не делает. Хотя Ильицкий в какой-то момент и придержал мое лицо за подбородок – но лишь для того, чтобы самому найти мои губы своими. Сперва он целовал меня нежно, как в прошлый раз, а потом все напористее, сильнее – покуда не раздвинул ртом мои губы, чтобы окончательно лишить меня рассудка… Наверное, оттого мне почудилось вдруг, что он и впрямь что-то чувствует ко мне. Должно быть, я потеряла остатки разума от того поцелуя, потому что, отстранившись, спросила с удивлением:

– Ты меня любишь?

И тотчас об этом пожалела. Ильицкий криво улыбнулся и, не раздумывая, ответил:

– Это называется «французский поцелуй». Странно, что такому тебя учит русский неотесанный мужлан, да?

Воротившись в жестокую реальность, я высвободилась из его объятий, в которые сама же себя загнала и попыталась отвернуться – чтобы только не говорить ему снова, что ненавижу его.

Очевидно, что Ильицкий лишь забавляется со мной. Наверное, я все же нравилась ему чем-то, возможно, и не только тем, что похожа на красавицу Нину Гордееву. Ведь не стоит забывать, что он обещал мне недавно целый месяц. Месяц, это все же немало – как посмотреть… Но о любви здесь можно говорить едва ли. Была Лизавета, которая и мертвой стояла между нами. Он любил ее и, вероятно, любит до сих пор. Или не любит, но все равно забыть вот так сходу не может. Я бы сама, наверное, разочаровалась в нем, если б он ее забыл.

Не без труда, но я все же заставила себя сосредоточиться на том, что действительно было важным сейчас. Зачем? Наверное, во мне еще теплилась надежда, что, если я спасу его, если он узнает, какой умной, верной и великодушной я могу быть, то он полюбит меня. Лизавета никогда бы не сделала для него того же. Она бы не решилась. Она и на драку его с Андреем лишь смотрела из окна, как томная принцесса из башни.

– Я, собственно, приехала лишь для того, чтобы спросить, хоть кто-то видел, как цыган отдавал тебе перстень добровольно? Что ты заплатил ему, а потом вы мирно разошлись. Хоть один человек это видел?

Ильицкий в ответ устало хмыкнул:

– Не сомневаюсь, что ты бы его из-под земли достала, если бы такой человек был. Но увы: я и к Гришке поехал лишь потому, что перстень он держал в доме. Никто этого не видел.

– Зачем тебе понадобился этот перстень, скажи на милость?! – едва не простонала я от досады. – Или… ты же понимаешь, что моя глупая версия – тем вечером, на веранде – я сочинила ее, лишь чтобы позлить тебя. Я вовсе не думаю, что твоя мать… что ты сын Самариной! Это полная чушь, а не версия!

– Чушь… – согласился Ильицкий.

Однако я видела, что он хочет сказать что-то еще. Ему тоже понадобилось с полминуты, чтобы решиться.

– У тебя с собой твоя брошка? – спросил вдруг он.

– Брошка? – изумилась я. – Но зачем?..

Тотчас я полезла ридикюль, где лежала брошь, приготовленная в качестве взятки, и подала ее Ильицкому, мучимая почему-то дурными предчувствиями.

Он поднес ее к самому окну, поворачивая оборотной гладкой стороной, на которой была выгравированная надпись.

– Видишь этот вензель?