– А отчего ж не помнить? – все так же бесстрастно отозвался кучер. – Туда, что ли, едем?

– Едем, – решительно сказала я.

Псков был городом небольшим, но старым – впервые упоминался, насколько я помнила из курса истории, еще в летописях 903 года и назывался в них «Плесков град». До восемнадцатого века город был важнейшей крепостью на западной границе Российской Империи, но с основанием Петербурга, конечно, утратил былое значение, хотя его башни и крепости сохранились в почти первозданном виде.

Двуколка, скрипя, неспешно катилась по мостовой, а я не без интереса разглядывала деревянные строения. Псков почти полностью был деревянным – после видов отстроенного в камне Петербурга мне это было в диковинку. Я разглядывала этот город и невольно думала о том, что, возможно, это и есть моя родина, что я родилась в этих местах. Что, если Самарина действительно моя настоящая мать?.. Сейчас мне эта версия не казалась такой уж безумной: судя по ее портрету, мы даже несколько похожи. Конечно, по тому изображению трудно судить о ее внешности, но что, если кто-то, кто знал Самарину, взглянет на меня – и сразу поймет, что я ее дочь? Мне даже думать об этом было страшно, потому что то, что знала я о Самариной, убеждало меня, что она была плохим человеком. Злым, жестоким, эгоистичным. Убить себя, бросая сиротой своего ребенка, чтобы только испортить настроение новым хозяевам усадьбы – кем же нужно быть, чтобы устроить такое…

Дом, возле которого остановил Никифор, тоже был деревянным, но довольно крепким. Двухэтажное строение с кустами сирени вдоль фасада и высокими чисто отмытыми окнами. Парадное крыльцо выходило прямо на улицу, а возле двери сразу привлекала внимание броская медная табличка, гласившая, что здесь находится лавка ювелирных дел мастера Йохана Карловича Лайне, а рядом – тяжелое бронзовое кольцо, которым я, недолго думая, постучала в дверь.

Мне довольно скоро открыла горничная в чистеньком сером платье с передником и, сделав книксен, пропустила в приемную:

– Господин Лайне нынче очень занят, – тоненьким голоском сказала она, – мастер сможет принять вас, только если вам назначали время…

Она смотрела на меня, ожидая, что я назову свое имя, и она могла бы сверить его с расписанием ювелира.

– Мне не назначали… – признала я с извиняющейся улыбкой. И, понимая, что сейчас девушка попросит меня зайти позже, поспешила договорить: – я очень прошу вас, просто покажите господину Лайне эту брошь, – я подала ей украшение, – если он не узнает ее или не захочет сам увидеться с ее хозяйкой, я тотчас уйду.

Поколебавшись мгновение, горничная взяла брошку и кивнула:

– Обождите в гостиной, – она распахнула передо мной дверь, а сама ушла дальше, вглубь дома.

Гостиная, где меня оставили в одиночестве, было небольшой и очень темной – свет давали лишь несколько свечей в бронзовых канделябрах. Казалась она странной и неуютной, и в стиле ее чувствовался разброд. Например, у стены стоял вычурный с позолотой столик, родом, кажется, из Франции времен Людовика XIV, рядом софа в восточном стиле, а напротив одинокий стул эпохи регентства. Но старинных и чрезвычайно любопытный вещиц здесь было множество: мое внимание сразу привлекла полка стеллажа, уставленная шкатулками разной величины и материалов – здесь были и серебряные, инкрустированные камнями, и резные, красного дерева, и бисерные, и даже целиком выточенные из камня. Нагнувшись к одной, я чуть приподняла крышку и, прищурившись, сумела разглядеть клеймо. Действительно, такое же точно, как на маминой брошке – Евгений был прав.

– Они великолепны, правда? – услышала я голос и, вздрогнув, живо обернулась к дверям.

На пороге комнаты стоял невысокий худой мужчина лет пятидесяти – седовласый, в темном суконном фартуке и с пенсне на носу. Он говорил с сильным акцентом, благодаря которому я окончательно убедилась, что передо мною финн.

– Шкатулки делал еще мой отец – едва ли я решусь когда-нибудь распродать эту коллекцию, – он приблизился и несколько ревниво поставил ровнее ту шкатулку, что тронула я.

– Простите, – неловко улыбнулась я, ругая себя за неуместное как всегда любопытство, – они действительно невероятно красивы. Меня зовут Лидия, – я изо всех сил маскировала свой собственный акцент, чтобы сойти за русскую.

Господин Лайне почти в упор рассматривал меня теперь через толстые стекла пенсне. Я же не спешила представляться полностью, надеясь, что раз мастер все же вышел, отреагировав на брошку, то он уловит и мое сходство с некоторыми своими клиентами. Если это сходство есть. Мастер был пожилым, что позволяло мне надеяться, что с Самариной он был знаком лично. Но пока что ничего не указывало на то, что он меня узнал – он явно относился ко мне с подчеркнутой подозрительностью.

– Это, кажется, ваше, nuori neiti35? – произнес он, положив брошку передо мною.

– Мое. Но, я думаю, создателем этой броши являетесь вы.

– Увы, эту брошь отливал не я, а мой отец – очень тонкая работа. Штучная. Если бы вы были не прочь продать ее, то я смог бы предложить вам, скажем… пятьсот рублей.

Я даже растерялась от такого напора, да и то, что брошку изготавливал аж отец этого пожилого мужчины, меня порядком удивило:

– Нет-нет, – я поспешно убрала брошку, – я не хочу ее продавать… она мне дорога, как память о матери.

Договаривая, я еще пристальней вглядывалась в глаза за стеклами пенсне и отметила, что при последних словах господин Лайне как будто чуточку расслабился и стал даже радушнее:

– Ах, о матери – тогда понятно. Дело в том, nuori neiti, что, по правде сказать, эта брошь стоит гораздо дороже пятисот рублей. Могу я узнать имя вашей матери?

Лукавить дальше я уже не видела смысла:

– Софья… Тальянова, – поколебавшись, я назвала ту фамилию, которую, по словам Ольги Александровны, носила мама до замужества.

Однако господин Лайне на это только покачал головой в задумчивости:

– Увы, это имя мне ничего не говорит…

– А Софья Самарина? – быстро спросила я, – в девичестве Маслова.

Лайне хмыкнул и снова посмотрел на меня настороженно:

– А вот это уже говорит. Так вы что же – дочь покойной помещицы Самариной?

Мои руки теперь мелко дрожали, и не было никаких сил унять эту дрожь. Больше всего мне хотелось присесть, однако в кресло, предложенное Лайне, я так и не опустилась:

– Я и пришла к вам, чтобы это выяснить, – сказала я уже напрямую, – вы ведь знаете, для кого ваш отец делал эту брошь?

– Увы, – тот развел руками, заставляя меня снова мучиться от неопределенности, – молодость я провел в Европе, учась ремеслу, и никогда этой броши не видел. Но это стиль работы отца, и клеймо его – эту брошь определенно делал он. Где-то в середине сороковых годов, я думаю. Это тогда была в моде подобная огранка янтаря.