Когда знаешь, что за тобой наблюдают и изучают исподтишка – чувствуешь себя неуютно, – вынуждена была признать я.

Однако, как ни хотелось мне поскорее свернуть беседу, Кошкин был мне еще нужен, потому я продолжила разговор.

– Что ж, надеюсь, дальше подозрений ваши мысли относительно меня не продвинутся. Все же я хотела спросить вас об Ильицком – он хоть как-то объяснил, где был вчера и в ночь убийства?

Кошкин шумно выдохнул – по-видимому, эмоций к Ильицкому у него уже не осталось.

– Ну… для начала он спросил у Севастьянова, в каком он звании, что смеет его допрашивать – звание, естественно, оказалось ниже, чем у Ильицкого, и тогда он заявил, что говорить будет только с начальством Севастьянова. Представьте себе реакцию Пал Палыча, который уже лет пять считает себя наместником Бога в Пскове, – Кошкин не без удовольствия хмыкнул.

– А по делу-то он хоть что-то сказал? – поторопила я.

– Так говорю же – отказался давать показания Севастьянову.

Плечи мои опустились: ну что за несносный человек?! Зачем он сам себя губит! Кошкин, однако, продолжил:

– Но, похоже, он с прошлой ночи в том трактире и сидел – хозяин заведения так сказал, когда Ильицкого забирали. И вроде как не один, а с неким Гришкой-цыганом. Цыган этот часто бывает в трактире, его там знают.

– Так, выходит, у него есть алиби? – робко уточнила я.

Кошкин же покачал головой:

– Ильицкий явился в трактир ночью, но кто знает – до убийства или после? А цыган к нему присоединился уже на следующий день, в полдень примерно. Вместе они и сидели, что-то обсуждая, и даже, как говорят, ссорились. Цыган пару раз за день куда-то отлучался… впрочем, и Ильицкий отлучался. Потом, под вечер, они ушли уже вместе, а вернулся Ильицкий один, снял комнату и ушел спать. Да, еще любопытная деталь! Говорят, видели как цыган возле трактира к девчонке какой-то деревенской приставал – звал с собой. Мол, у него скоро много денег будет, уедет в Петербург и заживет там как барин. Но сочинял, наверное – цыган этот вообще большой сочинитель, как я понял.

– Ну… а что если допросить этого цыгана? – еще не теряла надежды я. – Может, он расскажет что-то?

– Его и так ищут с самого утра, но пока найти не могут, – устало развел руками Кошкин.

Григория нашли вечером того же дня – в погребе дома его любовницы в Масловке, зарезанного и уже остывшего.

* * *

Было за полночь, когда меня, едва забывшуюся сном, разбудил шум в коридоре – кто-то громко разговаривал, рыдала Ильицкая и, кажется, я различала голос ее сына. Я тотчас вскочила на ноги, понимая, что снова что-то случилось; набросила поверх рубашки шаль и выглянула за дверь.

Так и есть, в коридоре вдоль стен стояли полицейские урядники и увещевали домочадцев, чтобы те оставались у себя – не спал, кажется, весь дом. Голоса же доносились из дальнего конца коридора – оттуда, где была спальня Ильицкого – там горел свет и говорили на повышенных тонах. Однако не успела я сделать и шагу, как путь мне перегородил Кошкин:

– Лидия Гавриловна, ступайте спать, вам нечего здесь делать! – совершенно неделикатно он пытался втолкнуть меня обратно в комнату.

– Уберите руки!

То ли от негодования, то ли от волнения у меня взялись откуда-то силы, и я толкнула Кошкина – да так, что, что он отшатнулся. А я, не дожидаясь пока меня остановят другие урядники, бросилась бежать на голоса.

Там, в другом конце коридора, было куда больше света. Дверь в комнату Ильицкого оказалась раскрытой настежь, а внутри шныряли полицейские и учиняли, подняв шум, самый настоящий обыск. Евгений сидел в углу и вяло огрызался на какой-то вопрос Севастьянова, еще не замечая меня.

– Что… что здесь происходит? – вырвалось у меня от отчаяния, потому что я догадывалась, что за обыском неминуемо последует арест. – Вы же хотели прежде допросить цыгана, вы не имеете права вот так просто…

Я произнесла все это скороговоркой и лишь после поняла, что выдала Кошкина – про цыгана я, как и все остальные, не должна была бы знать.

Севастьянов же, прекратив разговор с Ильицким, внимательно на меня посмотрел. Разумеется, заметил мою оплошность и сделал выводы.

– Мы не смогли допросить цыгана, Лидия Гавриловна, – отозвался тот на удивление спокойно и даже сделал знак Кошкину не трогать меня. Севастьянов поднялся с кресла и медленно, продолжая со вниманием смотреть мне в глаза, подошел ближе. – А знаете почему? Потому что его нашли мертвым в погребе дома его любовницы. Ножом со спины закололи, знаете ли.

Я невольно ахнула и отшатнулась от него.

– Ну, не при дамах хотя бы! – поморщился Ильицкий в адрес Севастьянова. – Даже мне от этих подробностей не по себе…

– Прошу прощения, – пристав не к месту улыбнулся. – Но согласитесь, что совпадение забавное: только цыган и мог подтвердить ваше алиби, Евгений Иванович, а его так не вовремя убили. Или наоборот – вовремя? – въедливо уточнил он.

Но тут же отвлекся, потому что один из урядников, проводивших обыск, воскликнул вдруг с воодушевлением:

– Пал Палыч! Мы нашли! Мы нашли…

Он бросился к начальнику, подобострастно показал ему некий очень мелкий предмет, извлеченный, кажется, из кармана сюртука Ильицкого, что висел на стуле. Желая рассмотреть предмет, я сделала шаг вглубь комнаты и остановилась у письменного стола.

Это было золотое украшение – громоздкий перстень без камня, но с вензелем в виде буквы «М», насколько я сумела разглядеть.

Поняв, что это означает, я вновь вскинула испуганный взгляд на Ильицкого – как этот перстень оказался в его вещах? Почему? Его подкинули ему, не иначе…

– Вот, Лидия Гавриловна, полюбуйтесь, – Севастьянов, взяв перстень двумя пальцами, показал его мне, давая убедиться, что на нем действительно выгравирована буква «М». – Приятели цыгана Гришки говорят, что у того из всех ценностей был один-единственный перстенек с буквой «М», а после Гришкиной смерти он, видите ли, пропал. Я-то подумал сперва, что спер кто-то из его же дружков – обычное дело – а потом, думаю, дай-ка у Евгения Иваныча спрошу: вдруг чего знает? И очень, скажу я вам, некрасиво получилось, когда Евгений Иванович сперва отрицал, что перстень этот трогал, а потом его нашли в его же вещичках. Может, теперь хотите что-то сказать, господин Ильицкий?

Я отметила, что особенно удивленным Евгений не выглядел – скорее, ему было досадно. На вопрос следовало что-то отвечать, и Ильицкий, нахмурившись, через силу признался:

– Выкупил я этот перстень у Гришки. Неужели ты, любезный, думаешь, что стал бы я руки марать из-за побрякушки?

Смотреть на меня Ильицкий старательно избегал.

– Выкупили, Евгений Иванович, или хотели выкупить, да Гришка не отдал? – Севастьянов снова улыбнулся, будто подловил его. – Думается мне, что все же второе.