– Так это правда! Я думал, Мохнач нас разыгрывает!

– Конечно, правда! Но вы ни-ни!

Взволнованные открытием, они едва не забыли о цели своих поисков… Пока шли к машине, Жарынин шумно вдыхал воздух и клялся, что сентябрь – его любимый месяц. Действительно, Москва переживала раннюю погожую осень, когда листва лишь начинает желтеть, тихо превращаясь в ароматный солнечный тлен. Люди были одеты почти по-летнему, но в лицах уже появилась безнадежная благодарность этим последним теплым дням.

Вдруг из кокотовского кармана послышалась песнь «Сольвейг», он вынул телефон: высветившиеся цифры были совершенно неизвестны.

– Алло!

– Андрей Львович, ну как, удалось? – спросил голос Натальи Павловны.

– Вы знаете мой номер? – от неожиданности писатель заговорил совсем не о том.

– Знаю. Удалось? Нет? Я сама догадаюсь. – Она помолчала. – Вам удалось. Ведь правда?

– Да, удалось.

– О, вы мой герой, мой спаситель! И что Скурятин?

– Он при мне позвонил Дармидяну и велел открыть дело!

– Гамлету Отелловичу! Какое счастье! О, вы мой Ланселот, вы моя надежда! Приезжайте скорее, я страшно соскучилась! Вы меня поняли? Когда, когда вы будете?

– Часа через два, если не застрянем… – ответил, покосившись на Жарынина, автор «Любви на бильярде».

– Жду, жду, жду!

Когда они сели в машину, режиссер заметил ворчливо:

– Что вы светитесь, как обнадеженный девственник? Пристегнитесь, возьмите тряпку и не забывайте вытирать стекла!

– Прекратите мной командовать! – взвился Кокотов, почувствовавший себя после разговора с Обояровой совершенно новым человеком.

– Если вами не командовать, вы рассосетесь.

– Как это?

– Как желвак.

Некоторое время ехали в тяжелом молчании. Писодей дулся, а оживший игровод вел машину с изящным лихачеством, изредка бросая на соавтора косые взгляды, исполненные той лукавой мудрости, какую сообщают индивидууму своевременно выпитые двести граммов хорошей водки.

– Вы совсем не хотите со мной разговаривать?

– Совсем! – отвернулся к окну писатель.

– Как знаете! – с этими словами режиссер включил магнитолу и пошуршал по эфиру, взрывавшемуся то скороговоркой про итальянский эсминец, захваченный тремя марокканскими пиратами, то какой-нибудь песенкой без смысла и мелодии. Наконец он наткнулся на поседелый хит девяностых в исполнении автора – хриплого эстрадного попрыгунчика:

Господа офицеры,

По натянутым нервам

Я аккордами веры

Эту песню пою…

– Послушайте, коллега, как можно петь по натянутым нервам? Да еще аккордами веры? Бред пьяного эскимоса! Они там на радио совсем уже с ума съехали? Вы не находите?

– Возможно… – процедил автор «Знойного прощания».

– Ну, если вы такой обидчивый, почитайте лучше, что делает с людьми неравная страсть! – Он нагнулся и достал из «бардачка» номер «Скандал-инфо».

И кровь бросилась Кокотову в голову. Он увидел кроваво-красную шапку «Самоубийство “голой прокурорши”». Рисованный шрифт буквально сочился кровью. Вся первая полоса была занята репродукцией знаменитой картины Фила Беста, а внизу в рамочке сообщалось: «Подробности о суициде столетия читайте на 16–17 стр.»

– Значит, это все правда? Я думал, вы сочинили!

– Если бы я умел сочинять такие истории, то никогда не связался бы с вашим «Гипсовым трубачом»! – был ответ.

– Если бы я умел снимать фильмы, я бы…

– Стекла не забывайте вытирать!

Но писатель, пропустив мимо ушей очередную колкость, взял газету и всмотрелся в портрет. Да, действительно, на ступеньках, положив покойную руку на перила кованой лестницы, вполоборота к огромному венецианскому зеркалу стояла очень красивая статная женщина с черными волосами, расчесанными на пробор и собранными на затылке в тяжелый пучок. На ней была строгая темно-синяя форма с погонами. А в зеркале на тех же ступеньках, у тех же перил стояла она же – только совершенно нагая, пышно зрелая, с темным шелковистым лоном, с распущенными, как перед ночью любви, волосами, разлившимися по несказанным плечам… Но вот какую тонкость заметил наблюдательный писатель: вопреки ожидаемому, глаза одетой Афросимовой смотрели на зрителя с плотским вызовом, с каким-то томным лукавством. И, наоборот, в глазах голой прокурорши, которая даже не пыталась прикрыть ладонью свои набухшие желанием ало-влажные лепестки, тихо светилась печаль безысходного целомудрия…

Почувствовав неуместное мужское волнение, Кокотов поскорей развернул еженедельник. Самоубийству Железной Тони отвели целый разворот, открывавшийся интервью с Бесстаевым, который скорбно и достаточно деликатно рассказывал историю любви, оборвавшейся столь внезапно и кроваво. В его версии дело было так: Афросимова, вернувшись из Перми, застала его за работой, он писал заказное полотно для конференц-зала суперконцерна «Росглобалгаз», возникшего недавно путем слияния трех монстров – «Бургаза», «Трансгаза» и «Газторга». Вот почему художнику в студии аллегорически позировали три обнаженные натурщицы, с которыми он сотрудничает уже не первый год. Однако Антонина Сергеевна, еще не вполне освоившаяся в мире большой живописи, превратно истолковала увиденное и с криком: «Никогда, ни за что!» – бросилась на второй этаж. Неадекватная реакция была, конечно, трагически усилена несчастьями, обрушившимися на ее дочь и сына, а также несправедливым увольнением из прокуратуры. Вообще, интриги вокруг «Скотинской мадонны» сильно подорвали ее нервную систему. Бесстаев поспешил следом за Афросимовой, чтобы развеять необоснованные подозрения, но опоздал: раздался выстрел…

В альтернативной беседе с безутешным Сурепкиным перед читателями вырисовывалась совсем другая картина. Никита уверял, что всегда нежно любил покойную супругу, но в последние годы, тратя много сил на совершенствование отечественной стоматологии, в самом деле, слегка отдалился от жены, порой пренебрегая из-за профессиональной усталости супружеской теплотой. Этим коварно воспользовался подлец Бесстаев, попытавшийся втянуть чистую, гордую женщину, мать двоих детей в свои известные всей Москве оргии. Мало того, он тайком намалевал и выставил на позор гнусный клеветнический портрет, цинично не соответствующий тому реальному телу, с которым он, Сурепкин, провел много лет в непосредственной близости! Оскорбленная как женщина, оклеветанная как страж закона, Антонина Сергеевна в минуту отчаянья нажала роковой курок… Но память об этом удивительном человеке должна сохраниться в чистом виде! К Сурепкину уже обратился с предложением известный сценарист Палестинов, автор фильма об академике Сахарове «От бомбы – к людям». И если негодяй Бесстаев вместе с пресловутым режиссером Бурундучуком-средним посмеют своими грязными лапами прикоснуться к этой семейной трагедии, то он, Никита, за себя не ручается и наймет лучших адвокатов…