— А как же… — Ольга достала из специального тайника, «встроенного» в джинсы, стреляющую ручку.

— Отлично. Ну, ждем.

А ждать долго не пришлось. Буквально через десять минут во дворе послышалось несколько выстрелов; Соколов, прислушавшись, сделал знак Ольге двигаться за ним и, приоткрыв дверь и осмотрев коридор, выскользнул из комнаты.

Когда Ольга вслед за Виктором очутилась в саду, тот как раз прятал пистолет: ему пришлось отправить на тот свет последнего, невесть откуда взявшегося охранника. Рядом стоял Дорогин, тоже с пистолетом в руке. В отличие от Соколова, прятать оружие он не спешил.

— Черт, где же хозяин? — пробормотал Дорогин, без сожаления глядя на трупы охранников и с сожалением на труп собаки. — Как сквозь землю провалился…

Из беседки, скрытой среди деревьев сада, выскользнул как тень, несмотря на огромные габариты, цыганский барон. Он поднял пистолет и прицелился в спину Дорогина.

И тут как из-под земли за спиной барона появился бомж Савелий Неделин с зажатым в руке обломком водочной бутылки. Он неслышно шагнул вперед и «розочкой» полоснул цыганского барона по шее.

Герасим уронил пистолет, схватился за перерезанное горло, сделал несколько шагов по направлению к бассейну, захрипел и повалился в воду, которая тут же окрасилась в красный цвет.

Дорогин, обернувшись, сперва ничего не понял.

— Сава, как ты тут оказался? — спросил он изумленно.

— Джинн подсказал, — спокойно ответил бомж.

— Какой «джинн»?

— Мы, бомжи, не зря бутылки собираем, — сказал Сава, отбросив в сторону окровавленную «розочку» и подняв вверх палец. — Иногда джинны попадаются… — И начал заливать дальше: — Иду это я по свалке одной, вижу — бутылка джина лежит. Ну, в смысле от джина. Запечатанная. А внутри — он, бедолага…

— Кто, джинн, что ли? — переспросила Ольга, еще не отошедшая от перестрелки.

— А кто ж еще… Так вот, джинн и говорит: «Освободи меня, три желания исполню!» Ну, я его и освободил. Он: «Давай первое желание!» Я говорю: «Дай подумать» Он: «О, какое хорошее желание! Думай!» — «Твою мать, думаю, вот и желание прое…л». Думаю дальше: «А где это может быть Дорогин? Уж не цыган ли пошел мочить? Так и да…» Ноги в руки — и я здесь.

— Так у тебя еще два желания остались, — засовывая в кобуру пистолет, сказал Дорогин. — Вели ему водки из магазина принести!

— Это я и без джинна могу, — заметил Савелий и достал из сумки бутылку… джина.

Все столпились у бассейна, в котором спиной кверху плавало тело Забарского.

— За что ж его, Герасима-то? — со страданием в голосе спросила Ольга. — Шел, понимаешь, никого не трогал и тут вдруг утоп…

— За Муму, — ехидно ответил Дорогин. — Кто-то никак собачку забыть не может. Видишь, как у него горло разорвано? Словно волк постарался. Или псина огромная.

— Я знаю, кто это сделал, — загадочно сказал Соколов.

— Кто? — попалась на удочку Ольга.

— Сын Муму, — прохрипел Витя, показывая большим пальцем себе за спину, в сторону Савелия, скорчил страшную рожу и залаял.

Ольга рассмеялась.

— Ну, народные мстители, пора и честь знать, — заявил Дорогин, когда бутылка была выпита, а тела погибших аккуратно сложены на вымощенном бетонной плиткой дворе. — Мы же не хотим, чтобы сюда «маски-шоу» явились…

— Поехали, — кивнул Савелий.

Когда рассаживались в микроавтобусе, он что-то вспомнил, по привычке поднял палец и произнес:

— Кстати, о бутылках. Встретил недавно мужика, бутылки он собирал. Думаю — кто такой, почему не знаю? А он, как ни странно, писателем оказался. Я его спрашиваю: «Чего ж ты бутылки собираешь? Платят мало?» Он и говорит: «Хобби у меня такое. Одни марки собирают, другие — картины, а я вот — бутылки». — «Ни хрена себе, хобби», — говорю. А он: «Я за время сбора бутылок столько историй наслушиваюсь, что самому вовек не придумать. В реальной жизни столько всякого бывает, что ни в одной книге не прочтешь и уж тем более не придумаешь…» А вообще, — продолжил Сава, — мне их жаль.

— Кого? — удивилась Ольга.

— Да бутылки, кого же еще… Сама понимаешь, люди так их ласкали, некоторые даже в горлышко целовали… И вот они лежат, несчастные, на помойках, на обочинах…

На следующий день, в понедельник, Дорогин прибыл в контору ранним утром. Первый телефонный звонок застал его около восьми.

— Сергея Андреевича можно? — произнес спокойный, но какой-то потусторонний женский голос.

— Слушаю вас…

— От Бодренкова звонят, от Ивана Ивановича. Он очень просил вас приехать к нему на московскую квартиру. Срочно.

— Что случилось?

— Приезжайте, пожалуйста, — повторила женщина. — Только побыстрее. Можете не успеть…

Дорогин успел. Но всего лишь на столько времени, чтобы опуститься на колени перед кроватью, на которой лежал умирающий генерал Бодренков, и услышать подобное вздоху: «Прощай, Сережа». Прожил после этого Иван Иванович еще около часа, но ни слова больше от него никто не услышал.

За минуту до кончины Иван Иванович открыл глаза и взглянул на него.

Дорогин едва удержался от слез. Этого человека он любил так, как только может любить ученик Учителя.

Директор агентства «Ольга» так никогда не узнал, откуда Ольга узнала о том, что в нескольких кварталах от нее умирает старый генерал Бодренков, ее «милый, любимый, всегда существующий Учитель»… Это она записала в своем дневнике через год после того, как познакомилась с этим, по ее мнению, бессмертным человеком.

Когда Дорогин закрыл глаза покойного, последний раз поклонился ему и вышел в гостиную, то увидел Олю Шевчук и Таню Корчагину, стоявших рядом с невесть как оказавшимся в Москве Львом Фортунатовым, Таниным дедом Родионом Ивановичем Корчагиным и несколькими его сослуживцами, в числе которых были бывшие офицеры ГРУ Геннадий Корзун и Виктория Юдина. Рядом стояли жена Дорогина Тамара и ее подруга журналистка Варвара Белкина, которая и познакомила Дорогина с Иваном Ивановичем четыре года назад, когда он только начал создавать свое агентство…

…Дорогин был человеком принципиальным, иногда до жесткости; правда, его принципы не всегда лежали в плоскости общечеловеческих ценностей, как их понимают ханжи и лицемеры. Поэтому вошедшая в легенду принципиальность Бодренкова никоим образом его не шокировала. Стоя рядом с Ольгой, он вспоминал, как Иван Иванович рассказывал им о печальной судьбе своего племянника.

— Я его под пулю подвел, — сказал он тогда. Говорили о принципиальности, и его рассказ как раз служил примером. — Если бы не я, он, может, и пожил бы еще. Хотя как знать. А дело так было. Я начинал простым оперативником, в пятидесятом году, после юрфака. Проверяли нас тогда, при Сталине, жестко, и мне повезло, что я был записан на фамилию матери, а не отца. Иначе, несмотря на мои фронтовые заслуги, не видать бы мне ни университета, ни органов. Дело в том, что был у меня брат. Намного старше меня, очень намного. Я ведь родился, когда отец и мать пятый десяток разменяли… А брат был на двадцать лет старше, они оба с отцом в НКВД служили. Батя-то был старый большевик, Ленина знал, с Дзержинским работал. А когда Берия стал после Ежова аппарат чистить, их и убрали. Как говорится, десять лет без права переписки. Их обоих, как я потом узнал, сразу же и расстреляли.