будущего принца. В его глазах я стою меньше, чем грязь на его сапогах, – но мой следующий шаг решит судьбу двух народов, целого селения и каждого дома на той длинной серой улице.

Мой рот безмолвно открывается, потом снова закрывается. После всех недель, которые я провела, упрекая Гашпара за его почтительность, за то, как легко у него подгибаются колени и склоняется голова, я понимаю теперь, что на самом деле он умнее меня. Что за дурная птица станет клевать своего хозяина между прутьями клетки?

Меня опутывает ужас, тяжёлый, как пропавший волчий плащ.

– Что ж, хорошо, – говорит Нандор. – С волчицами мы поступаем так же, как с мразью из торговцев Йехули.

Толпа скандирует, ликует, кричит, и слюна пенится на их открытых ртах. Я вспоминаю чёрные щёлкающие пасти волков, шныряющих по окрестностям Кехси в самые холодные дни глубокой зимы. Они наблюдают, рычат, ожидают, пока кто-нибудь не забредёт слишком далеко в лес.

Я колеблюсь между тем, чтобы отступить, и тем, чтобы прыгнуть вперёд, и в этот дикий захватывающий момент нерешительности вдруг встречаюсь взглядом с отцом, через широкое плечо Нандора. Его глаза пустые, словно два озерца на морском берегу в полночь, во время отлива – в них нет даже крохотной звёздочки узнавания. Я смотрю на незнакомца. Я собираюсь погибнуть за человека, который даже не узнал меня.

Голос Гашпара перекрывает шум.

– Волчица – добыча отца. Он сам решит, что с ней делать.

Но Нандор лишь поднимает руку и подзывает кого-то. Охотники спускаются все сразу – словно вороньё, слетающееся к трупу. Всё, что происходит дальше, я вижу вспышками. Взмах чёрного шаубе – не Гашпара – и металлический блеск топора. Ослепительная улыбка Нандора. Моя перепуганная лошадь бросается в толпу с оглушительным ржанием, вздымая бока. Рука Охотника, затянутая в перчатку, упирается мне в горло, заставляя опуститься на землю, и мои волосы задевают грязные булыжники.

С усилием поднимаю взгляд. Нандор подходит к моей кобыле, успокаивая её. Та замирает, позволяя ему погладить её морду, потом широкую шею.

– Какое прелестное животное, – тихо говорит он. – И шкура белоснежная. В наших конюшнях нет лошадей такой масти. Я ценю уникальную незапятнанную красоту.

Топор Охотника скользит меж моих лопаток.

– Куда её отвести, милорд?

Если они называют его лордом, то как же обращаются к королю?

– Туда же, куда мы отводим всех волчиц, – отвечает Нандор срывающимся от нетерпения голосом.

Толпа всё ещё скандирует, слова сливаются воедино, но я не слышу ничего, кроме приглушённого шума, вводящего в забытье. Сквозь спутанные волосы смотрю, как Нандор берёт поводья моей лошади и ведёт её к дверям дворца. Над головой бурлят грозовые тучи, хмурясь, словно они – огромный чёрный лоб Иштена. Тусклый луч проникает сквозь завесу облаков, запутавшись в волосах Нандора, очертив его красивый профиль, что белее шкуры моей кобылы. Я помню, как Сабин рассказывала, что он выкарабкался из-подо льда, а затем снова поднялся, словно его сердце никогда не останавливалось.

Сейчас я почти готова в это поверить. В его глазах до сих пор стынет лёд, словно смерть жила с ним все эти годы.

Я не могу изогнуть шею настолько, чтобы увидеть лицо Гашпара, но он стоит рядом со мной, неподвижный и молчаливый. Ниже пояса он выглядит как любой другой Охотник, укутанный в свой чёрный шаубе, обутый в кожаные сапоги с шитьём. Над трупом свиньи вьются мухи, кружат над окровавленными бороздами у выколотых глаз. И тут я слышу шаги отца, затихающие, словно кто-то уводит и его.

Охотник набрасывает мне на голову капюшон, закрывая глаза, и уводит в путешествие по подземельям, от которого кружится голова. Мне почти хочется расхохотаться, когда он срывает покров – подземелья тёмные и сырые, потолки скользкие от протухшей воды, а стены покрыты сине-белыми пятнами плесени. Но я не вижу ничего хуже этого. Я представляла себе какие-то особенные пытки, предназначавшиеся специально для волчиц.

Охотник толкает меня в камеру и запирает ржавую решётку. Слышу, как его шаубе скользит по грязным лужам, как он поднимается по кривым ступеням, оставляя меня одну в маслянистом пятне тусклого света факелов.

Оскальзываюсь и падаю на колени, в грязь и копоть, прижимаясь щекой к покрытой плесенью стене. Даже после всего я удивляюсь тому, как легко заплакать. Плачу так горько, что уверена – кто-то вот-вот придёт и перережет мне горло, только чтобы я заткнулась. А когда успокаиваюсь, то почти молю, чтобы кто-то в самом деле пришёл и сделал это, потому что представляю маму в этой самой камере. Мой разум вызывает к жизни смутные воспоминания о её теле, искажая форму так, что она становится моей. Маленькая, запуганная, стоящая на коленях. Мне кажется, что я вот-вот нащупаю прядь её мягких рыжих волос, закопанных в грязи, или белую ключицу.

Так я и засыпаю, свернувшись калачиком вокруг призрака моей матери.

Глава четырнадцатая

– Ивике.

Просыпаюсь от звука своего имени; Гашпар стоит снаружи моей камеры. На локте у него висит мой плащ; волк смотрится обмякшим и ещё более мёртвым, чем обычно. Отираю грязь с лица и поднимаюсь, чувствуя, как подгибаются колени.

– Вот, я тебе принёс, – говорит он, просовывая мой плащ сквозь прутья.

В маслянистом свете фонаря его лицо кажется расколотым надвое: одна половина – золотая, другая сокрыта во тьме. Его здоровый глаз скрыт в тенях, так что мне приходится читать выражение его лица по сжатым челюстям и линии побелевших губ.

Свет факелов пляшет на лезвии его топора, влажно поблёскивающего.

Очень медленно забираю у него свой плащ. Обыскиваю карманы, но ножа там нет.

– Мне пришлось его забрать. – Его голос такой резкий и острый, что кажется способен рассечь прутья решётки. – Я не хочу волноваться о том, что ты снова попытаешься сделать что-нибудь ужасно глупое.

– Как безумно благородно с твоей стороны.

Мои слова отскакивают от него, как стрелы от стального нагрудника. Он не двигается. Мои коса и монета всё ещё лежат в карманах, но из них словно выпито всё тепло. Когда я провожу пальцем по рельефному краю монеты, то вспоминаю лишь пустой взгляд отца и чуждую форму его носа и рта. В толпе мы бы даже не заметили друг друга.

– Значит, ты покончила со своим рычанием и возмущением? – спрашивает Гашпар, но в его голосе нет доброты. – Я говорил тебе, что произойдёт, если ты явишься в город. Если спровоцируешь Нандора.

– Ты всё равно собирался привести меня сюда! – выпаливаю я. – Если бы твоих людей не убили, если бы