ты не понял, что я – не видящая, ты привёл бы меня и бросил к ногам своего отца, и позволил бы ему делать всё, что ему вздумается. С каких это пор ты стал испытывать угрызения совести за то, что хватал девушек и связывал, привозил их к своему королю, как овец на бойню? С тех пор, как почувствовал вкус моих губ или как ощутил моё тело под плащом?

Я рассчитываю, что это выбьет его из колеи. Так и происходит, но лишь на мгновение. Стиснутые зубы сгоняют румянец с его щёк.

– Если бы я хотел, чтоб ты погибла, я бы позволил Пехти убить тебя. Позволил бы тебе утонуть подо льдом. И не стал бы останавливать тебя, когда ты пожелала вмешаться в лживый суд, затеянный Нандором, – говорит он. – Я мог бы передать тебя Миклошу и Фарентсу. Если б их не связывала вассальная клятва моему отцу, знаешь, что они бы с тобой сделали?

Сердца и печень на городских воротах. Вспоминаю, как толпа плотно обступала меня, как пенилась слюна на их распахнутых ртах. Моя пятипалая рука сжимает железные прутья. Неважно, насколько остры мои когти – тысячу глоток мне перерезать не под силу.

– У тебя нет ни толики здравого смысла, – продолжает Гашпар своим тоном заносчивого принца. Несмотря ни на что, я вижу, что часть его наслаждается этой возможностью наказать меня. – Разве не понимаешь, что ты натворила? Половина Кирай Сека теперь видит в тебе злобную волчицу, и ненависть Нандора кажется им куда более оправданной, чем когда-либо.

Я знаю, что его слова правдивы, но всё, что я испытываю, – это боль и беззубый гнев. С таким же успехом я могла бы вернуться в хижину Вираг, и мои бёдра снова бы горели под ударами её плети.

– Ты мог бы сделать хоть что-то, – цежу я. Когда я вспоминаю его окаменевшее молчание, то, как он смотрел, когда Охотники утаскивали меня, и даже руку не поднял, чтоб остановить их, – это обжигает меня сильнее, чем сотня вспышек синего пламени. – Ты не сказал Нандору ни слова против, когда он заполучил меня. Ты говорил, что я погубила тебя, но ты явно всё тот же самовлюбленный принц, которым всегда был, облачённый в свои иллюзии о благочестии. Что ж, прошу прощения, милорд. Я бы вернула каждый поцелуй, если бы могла. К счастью для тебя, как только я умру, тайна твоего нарушенного обета умрёт вместе со мной, и ты снова сможешь притворяться, что ты – самый чистый и благородный Охотник из всех ныне живущих.

Я не уверена, сколько из сказанного мной – правда, а сколько – мои горькие сомнения и надежда, что хоть одно из этих жестоких колких слов попадёт в цель. Гашпар делает короткий вдох, его кадык подёргивается, а затем он ступает в свет. Его взгляд полон яда, но это плохое прикрытие для горя. И хотя я должна быть удовлетворена тем, что мои шипы вонзились в него, моя кровь леденеет.

– Ты не понимаешь, – каждое слово даётся ему с трудом, словно он правда думает, что я слишком глупа, чтобы понять их смысл. – Если б у Нандора было хоть малейшее подозрение, что ты вообще можешь быть мне небезразлична, он бы замучил тебя до смерти или довёл до безумия, просто чтобы насладиться, что что-то у меня забирает.

Я смотрю на него долгим взглядом, сглатывая ярость. Вспоминаю, как он обнимал меня долгими ночами в Калеве, о том, как его губы нежно касались моей шеи, но от этого всего мне снова хочется плакать, когда я вижу, как он смотрит на меня сейчас – словно я безнадёжно обречена.

– У тебя хорошо получилось притворяться, – говорю я. – Даже я вполне поверила.

Его губы кривятся с горечью.

– Тебе будет намного легче отстоять своё дело перед моим отцом. Он терпим к язычникам, в отличие от Нандора.

Слово «отец» пронзает меня, словно меч.

– Где Жигмонд?

Гашпар отводит взгляд. Мерцающий свет факела скачет по стенам, прыгая за тенями. Наконец он отвечает:

– Нандор всё ещё развлекается.

Меня захлёстывает слепая ярость, словно удар бледной молнии. Бросаюсь к нему. Прутья тщетно гремят между нами, и в уголках моих глаз скапливаются слёзы.

– Зачем вообще возвращаться, раз всё равно не высовываешься и выполняешь приказы, как какой-нибудь слабый никчёмный Охотник? – рычу я. – Что за принц подчиняется воле своего брата-бастарда? И что за принц будет бездействовать и молчать, как побитая собака, когда его люди – и да, Йехули – это тоже твои люди, во что бы они ни верили! – страдают? Ты ничем не лучше любого солдата, который разлучает матерей и детей.

– Хватит, – выплёвывает Гашпар. – Ты была бы уже мертва, волчица, если б я не…

Он осекается, замолкает. Пока он говорил, я протянула руку и схватила его за запястье. Под моими пальцами его голая кожа, покрытая белыми шрамами, – между краем рукава и перчаткой.

– Мне не нужен нож, чтобы ранить тебя, – шепчу я.

Гашпар не двигается, встречается взглядом с моим, чёрный глаз смотрит пристально. Вижу тень человека, которого знала во льдах и в лесу, – этот обузданный пыл и подавленная боль.

– Так сделай это, – говорит он без тени страха. И это – первый раз, когда я вижу его смелость с того самого момента, как мы добрались до города.

В кратчайший миг я испытываю неосознанное желание потянуться к его горлу, где всё ещё пульсирует фиолетовая печать моего поцелуя, но я не уверена, хочу ли я задушить его своей нежностью или своей ненавистью. Выпускаю его запястье, чувствуя, как кожу покалывает.

– Сдержи одно обещание. – Мой голос так сильно дрожит, что мне приходится сглотнуть, прежде чем я могу продолжить. – Расскажи мне, что твой отец делает с волчицами, которых забирает.

Гашпар опускает взгляд; отблески факела больше не горят в его глазу. Долгое время слышен лишь звук воды, капающей с покрытых плесенью стен, и отдалённый звон цепей другого заключённого. Укутанная своим волчьим плащом, обхватываю себя руками, словно могу удержать себя от распада, словно могу удержать то, что рвётся наружу.

– Прости, – наконец произносит Гашпар. И именно его отказ, это крохотное предательство ранит больнее всего.

Не знаю, сколько часов прошло, когда за мной приходит ещё один Охотник, но я уже смирилась с тем, что умру. Это тот самый Охотник из двора, лысый, как подгнивший персик, с кривым полусрезанным носом. Рядом с ним – трясущаяся, худенькая как сосулька девица в домотканом платье служанки. Она кротко смотрит на меня