Зале короля, с дрожащими коленями, в ожидании смерти. Эта мысль проносится словно ветер, раздувающий полог шатра, и оставляет меня раненой, поверженной.

Хочется плакать, чтобы кто-то успокоил меня – пусть это даже будет небрежное утешение от Вираг, когда её шесть пальцев грубо гладили меня по волосам, – но я не позволю всем этим патрифидам увидеть мои слёзы.

Нандор поднимается, и хихикающие гости тут же замолкают – словно кто-то задул свечу.

– Его Величество король, – провозглашает он. – Наследник престола Аве Иштвана, кровный вождь Племени Белого Сокола и всех его земель, благословлённый милосердной дланью Принцепатрия. Преклоните колени перед ним и перед вашим богом. Кирай Иш Сентшег.

– Кирай Иш Сентшег, – тихо повторяют все гости и опускаются на колени.

Всю жизнь я провела, питая к королю яростную слепую ненависть, и когда наконец вижу его, то не знаю, что думать и чувствовать. Он мог бы оказаться не таким чудовищным, как рисовало моё воображение, потому что даже самые ужасные чудовища, вроде драконов, выглядят всего лишь как люди. Король Янош не высокий и не низкий, не толстый и не худой. Он выглядит как человек, который отрастил длинную седую бороду именно для того, чтобы скрыть слабый подбородок. На нём изысканный доломан, расшитый золотом, а поверх надет бархатный ментик с меховой оторочкой, рукава которого спускаются до каменного пола.

Я почти не замечаю его корону. Это нелепая, странно перекошенная штука, выбеленная до оттенка между жёлтым и белым, – не грандиозная корона, усыпанная драгоценными камнями. Она состоит из тысячи крошечных кусочков, скреплённых между собой, и я не могу сказать, из чего она точно сделана, пока не смотрю на свою руку, лихорадочно сжимающую край слишком тесной туники.

Король Янош носит корону из ногтей.

В дымке света свечей я неотрывно смотрю на ногти в короне короля. Между ними тончайшие полоски крови, в тех местах, где кость отделили от кожи. Пытаюсь найти среди них мамины ногти, но сейчас слишком темно, да и я забыла, как выглядели её руки, не говоря уже о ногтях. Они были длинные и элегантные, как у Котолин? Или короткие, обгрызенные до кончиков пальцев, как мои? Эти люди сначала убили её, прежде чем вырвать её ногти, или сдирали их, пока она была всё ещё жива, сбрасывали их, точно панцири насекомых, слушая, как она скулит?

Король Янош поднимает руку; пальцы унизаны золотыми кольцами. Холодные свечи на праздничных столах вспыхивают пламенем, фитили чернеют. Среди гостей поднимается рокот шепотков – кто-то говорит одобрительно, кто-то – сдержанно, как воин, восхищённый особенно ужасным убийством, совершённым его соратником. Король складывает ладони – кольца звенят, а ножи, вилки и ложки на столах перед нами сияют. Серебряная посуда блестит ярко, как лезвия клинка.

Он куёт.

Я никогда раньше не видела, чтобы это делал Охотник, а с уст короля не слетел даже приглушённый шёпот молитвы. Гости теперь сверкают глазами, словно хищные звери из своих нор.

Зал начинает сужаться, огоньки свеч кружатся передо мной, и перед глазами темнеет. Моё сердце колотится – как пульсация крови под синяком. Я пытаюсь сосчитать, сколько волчиц забрали из Кехси. По одной раз в два-три года, за все годы, что Янош был королём. Получается двенадцать девушек, не считая меня.

Двенадцать девушек. У каждой – по десять ногтей. Достаточно ли этого, чтобы склеить костяную корону короля Яноша? Достаточно, чтобы высосать магию из холодной кожи жертв и дать королю силу, которой он так жаждет?

Король садится и кашляет в роскошный рукав своего ментика. Закончив, он произносит флегматично:

– А теперь пусть войдут графы.

Встаю на цыпочки, всё ещё чувствуя топор Лойоша между лопатками, и ожидаю, когда появятся ещё мужчины, укутанные в шёлк и бархат. Но первый вошедший одет просто, в коричневую языческую тунику и шерстяной плащ. Узнавание сменяется ужасной горечью, словно откусываешь от яблока за миг до того, как почувствуешь гниль внутри. Голову мужчины венчает убор из рогов, а двое мужчин рядом с ним ведут крупного оленя, чьи собственные рога спилены до печальных пеньков. Олень напрягается в своих путах; его шерсть липкая от крови там, где в шкуру врезается верёвка.

Мой желудок наполняется льдом. Сарвашвар когда-то был землёй Племени Оленя, и его граф приходится правнучатым племянником вождю. Сейчас он одет в точности как вождь племени, хотя с тех пор было принято так много законов, запрещающих поклонение нашим богам.

Оленя подводят к помосту, ставят перед королём. Его глаза – два озера, чёрных, словно безлунная ночь, и в них отражается пламя свечей. Охотник с отрезанным ухом отступает от стены с топором наготове.

Кровь брызгает на белую скатерть, едва не задев самого короля. Брызги касаются рукава доломана Нандора, оставляя след как на салфетке, смоченной в вине. Когда олень падает, гости снова оживают – словно чаша весов падает, а потом снова поднимается под весом второго точно такого же камня. В воздухе чувствуется их одобрение.

Охотник утаскивает оленя. У меня щиплет в глазах и горит горло, но вот входит следующий гость – граф Калевы, одетый в чёрный медвежий плащ, в сопровождении какого-то несчастного побритого создания, которое могло бы быть братом или сестрой Биэрдны. Медведь издаёт отчаянные стоны, сопротивляясь до тех пор, пока на него не опускается топор Охотника. А после он задыхается в крови, раскинув жалко подёргивающиеся лапы.

Следующим входит граф Форкошвара. Его лицо я узнаю, хотя никогда не видела раньше. Он укутан в красновато-коричневый волчий плащ. Я едва могу смотреть на остриженного скулящего пса, которого тащат за собой солдаты, – на создание, которое любой зрячий не мог бы назвать волком. Лысый хвост хлещет из стороны в сторону, зубы скрежещут по кожаному наморднику.

Я видела, как умирают звери. Я сама убивала их – птиц и кроликов, и подлых шипящих барсуков с белыми мордами, которые имели наглость воровать еду из наших зимних овощных кладовых. Я даже видела, как убивают человека, как меркнет свет в его безумных глазах. Но на это я смотреть не могу. Зажмуриваюсь, но когда хочу отвернуться, Лойош резко толкает меня в спину, а затем сжимает мою голову рукой, затянутой в перчатку, и поворачивает моё лицо к помосту.

Волк умирает с воем. К этому времени кровь так сильно пропитала каменный пол, что какой-нибудь служанке, видимо, потребуется полтора дня, чтобы вычистить пятна, а потом ещё столько же, чтобы оттереть собственные вымокшие в крови ладони. Пытаюсь встретиться взглядом с Гашпаром, но он неотрывно смотрит на свой кубок, на свою пустую