до последнего, явившегося после всех остальных, — а потом наступила тишина. Из этого с совершенной ясностью следует, что слова эти были произнесены подвижным и во времени пребывающим органом существа на службе у вашей вечной воли[294].

Но слово, сотворившее мир, не могло быть произнесено темпоральным телом, потому что тела еще не существовало. Августин приходит к выводу, что Первослово, сотворившее мир, было коэкстенсивно самому Богу — то есть вечным:

Ваше Слово, будучи действительно бессмертным и вечным, непреходяще и непоследовательно[295].

Это слово, которое не может быть ни произнесено, ни услышано человеком. Трансцендентальный «не-мир» может быть назван только таким вечно звучащим и не имеющим длительности Словом.

Подлинное явление мира фиксируется в невозможности называть, но и в невозможности видеть, поскольку внетемпоральность разрушает и зрение, связанное, как указывалось, с линеарностью. Но если невозможно и зрение, то каким оказывается статус субъекта, созерцающего мир. Как может существовать видящий, если мир исчез? Отсюда финальное утверждение «Мыра» — сначала нет ничего, кроме меня, то есть субъекта, окруженного непостижимым. А затем следует логическое заключение — но я есть часть мира. Если второе заключение верно, то я должен исчезнуть с миром. Поскольку же я не исчезаю, то я не един с миром и как-то ему противопоставлен. Хармс предпочитает зафиксировать этот парадокс в форме нескончаемого повторения:

А мир не я.

А я мир.

А мир не я.

А я мир.

А мир не я,

А я мир.

(ПВН, 314)

6

Хармс любит описывать исчезновение предметов, и, как правило, в таких описаниях речь идет о негативном явлении чего-то неназываемого. Исчезновение предметов означает постепенное явление истинного мира.

В «Мыре» описано противостояние Я и мира как некая простая оппозиция: «Я/мир». В двух текстах под общим названием «О явлениях и существованиях» это отношение подвергается постепенному градуированию.

Если любая часть мира — это только ложное «явление» — фаза в предъявлении всего его невидимого тела, то, спрашивает Хармс, можем ли мы вообще говорить о некоем изолированном теле как о некой сущности или речь идет просто о ложном «явлении». В тексте № 2 «О явлениях и существованиях» Хармс предлагает читателю «эксперимент» с двумя объектами: бутылкой водки — «так называемым спиртуозом»[296] — и Николаем Ивановичем Серпуховым, расположившимся рядом с бутылкой. Писатель предлагает читателю увидеть эти два объекта в полной изоляции от «мира»:

Но обратите внимание на то, что за спиной Николая Ивановича нет ничего. Не то чтобы там не стоял шкап, или комод, или вообще что-нибудь такое, — а совсем ничего нет, даже воздуха нет. Хотите верьте, хотите не верьте, но за спиной Николая Николаевича нет даже безвоздушного пространства, или, как говорится, мирового эфира. Откровенно говоря, ничего нет. <...> Теперь пришло время сказать, что не только за спиной Николая Николаевича, но впереди — так сказать перед грудью — и вообще кругом нет ничего. Полное отсутствие всякого существования, или, как острили когда-то: отсутствие всякого присутствия (ПВН, 317).

Хармс пытается вообразить ситуацию существования некоего отдельного тела в окружении нерасчленимого, а потому и невоспринимаемого «мыра». Логически он приходит к заключению, что изолированное тело не может существовать в мире нечленимой протяженности, а потому и «Николай Николаевич не существовал и не существует» (ПВН, 318). И далее в типичном для него ироническом пируэте он намекает на возможность объяснения хотя бы исчезновения водки: нельзя исключить, что ее выпил несуществовавший Николай Николаевич.

Мир Хармс обладает некой пластической тягучестью. Предметы в этом, казалось бы, фрагментарном мире связаны в неразрывные цепочки. Как только «мыр» вестников начинает являть себя в исчезновении предметов, ничто с логической неизбежностью поглощает вокруг себя всё без исключения. Исчезновение мира связано с исчерпанием линеарной темпоральности и с тем, что мы не можем установить границы между той сферой, где членения еще актуальны, и той, где их уже нет. Как только членение исчезает, исчезает и весь темпоральный универсум.

В первом «случае» «Голубой тетради № 10» описывался человек, который не может существовать, потому что у него не было «глаз и ушей». Но это логически означает, что у него не было и волос, и ног, и рук, то есть никаких частей тела, а потому он вообще не мог существовать как человек. Отсюда его исчезновение: «Ничего не было! Так что непонятно, о ком идет речь» (ПВН, 353).

Построение мира как бесконечной непрерываемой цепочки можно назвать бесконечно-ассоциативным, или гипертрофированно сериальным. Такое ощущение мира по-своему отражается на процессе производства дискурса. Казалось бы, описание такого универсума как раз предполагает творчество как «поток» вдохновения, в своем излиянии похожий на эту гиперконтинуальность. Но Хармс понимает непрерывность мира не как аналог линеарной дискурсивной цепочки, а как существование по ту сторону дискурса, как неназываемость. Невозможность писать связана с тем, что любой дискурс недостаточно континуален, а потому он может быть замещен только неким синхронным, «вечным» словом Августина, словом, которое нельзя произнести и вспомнить.

Описанию сверхсериального мира посвящен хармсовский «Трактат более или менее по конспекту Эмерсена» (1939). Упоминание Эмерсона, по-видимому, объясняется повышенным интересом американского мыслителя к теме всеобщей связи явлений в природе, которой и посвящен хармсовский текст. По мнению Эмерсона, «все является посредником всего» (everything is medial), «каждый последний факт является лишь первым фактом новой серии»[297]. Эмерсон по-своему выражает ощущение той же гиперсериальности мироздания.

Эссе Хармса состоит из пяти частей, первая из которых названа «О подарках»[298]. Здесь Хармс рассуждает о том, что следует, а чего не следует дарить:

Несовершенные подарки, это вот какие подарки: например, мы дарим имениннику крышку от чернильницы. А где же сама чернильница? Или дарим чернильницу с крышкой. А где же стол, на котором должна стоять чернильница? (Логос, 120)

Несовершенные подарки — это части, фрагменты, которые предполагают наличие иных частей и фрагментов. Такой подарок плох потому, что он как бы включает «бесконечно-ассоциативный механизм» и принципиально пренебрегает качеством целостности. Совершенный подарок, по Хармсу, такой, который завершает неполную целостность, например, крышка от чернильницы тому, кто уже имеет чернильницу без крышки. Другой пример совершенного подарка:

...палочка, к одному концу которой приделан деревянный шарик, а к другому концу деревянный кубик. Такую палочку можно держать в руке или, если ее положить, то совершенно безразлично куда. Такая палочка больше ни к чему не пригодна (Логос, 121).

Палочка,